Собрание сочинений

Дедал в Сицилии

Всю жизнь он что-нибудь строил, что-нибудь изобретал.То для критской царицы искусственную корову,чтоб наставить рога царю, то – лабиринт (ужедля самого царя), чтоб скрыть от досужих взоровскверный приплод; то – летательный аппарат,когда царь наконец дознался, кто это у негопри дворе так сумел обеспечить себя работой.Сын во время полета погиб, упавв море, как Фаэтон, тоже некогда пренебрегшиминаставленьем отца. Теперь на прибрежном камнегде-то в Сицилии, глядя перед собой,сидит глубокий старик, способный перемещатьсяпо воздуху, если нельзя по морю и по суше.Всю жизнь он что-нибудь строил, что-нибудь изобретал.Всю жизнь от этих построек, от этих изобретенийприходилось бежать, как будто изобретеньяи постройки стремятся отделаться от чертежей,по-детски стыдясь родителей. Видимо, это – страхповторимости. На песок набегают с журчаньем волны,сзади синеют зубцы местных гор – но онеще в молодости изобрел пилу,использовав внешнее сходство статики и движенья.Старик нагибается и, привязав к лодыжкедлинную нитку, чтобы не заблудиться,направляется, крякнув, в сторону царства мертвых.1993

Иския в октябре

Фаусто Мальковати

Когда-то здесь клокотал вулкан.Потом – грудь клевал себе пеликан.Неподалеку Вергилий жил,и У. Х. Оден вино глушил.Теперь штукатурка дворцов не та,цены не те и не те счета.Но я кое-как свожу концыстрок, развернув потускневший рцы.Рыбак уплывает в ультрамаринот вывешенных на балкон перин,и осень захлестывает горный кряжморем другим, чем безлюдный пляж.Дочка с женой с балюстрады вдальглядят, высматривая рояльпаруса или воздушный шар -затихший колокола удар.Немыслимый как итог ходьбы,остров как вариант судьбыустраивает лишь сирокко. Нои нам не запрещенохлопать ставнями. И сквозняк,бумаги раскидывая, суть знак– быстро голову поверни!
– что мы здесь не одни.Известкой скрепленная скорлупа,спасающая от напора лба,соли, рыхлого молоткав сумерках три желтка.Крутя бугенвиллей [82] вензеля,ограниченная земля,их письменностью прикрывая стыд,растительностью пространству мстит.Мало людей; и, заслышав «ты»,здесь резче делаются черты,точно речь, наподобье линз,отделяет пейзаж от лиц.И пальцем при слове «домой» рукаохотней, чем в сторону материка,ткнет в сторону кучевой горы,где рушатся и растут миры.Мы здесь втроем и, держу пари,то, что вместе мы видим, в трираза безадресней и синей,чем то, на что смотрел Эней.1993

82

Так в СИБ. «Бугенвиль», согласно Советскому Энциклопедическому Словарю, пишется с одним л. Сообщено А. Румшиской. – С. В.

Испанская танцовщица

Умолкает птица.Наступает вечер.Раскрывает веериспанская танцовщица.Звучат ударылуны из бубна,и глухо, дробновторят гитары.И черный туфельна гладь паркетаступает; этокак ветер в профиль.О, женский танец!Рассказ светилао том, что было,чего не станет.О – слепок болив груди и взрывав мозгу, доколесознанье живо.В нем – скорбь пространствао точке в оном,себя напрасносчитавшем фоном.В нем – все: угрозы,надежда, гибель.Стремленье розывернуться в стебель.В его накалев любой деталиместь вертикалигоризонтали.В нем – пыткой взглядасквозь туч рванинузигзаг разрядаказнит равнину.Он – кровь из раны:побег из телав пейзаж без рамы.Давно хотела!Там – больше места!Знай, сталь кинжала,кому невестапринадлежала.О, этот танец!В пространстве сжатыйпротуберанецвне солнца взятый!Оборок пена;ее круженьеодновременноее крушенье.В нем сполох платьяв своем полетесвободней плоти,и чужд объятья.В нем чувство брезжит,что мирозданьеткань не удержитот разрастанья.О, этот сполохшелков! по сутиспуск бедер голыхна парашюте.Зане не тщится,чтоб был потушенон, танцовщица.Подобно душам,так рвется пламя,сгубив лучину,в воздушной яме,топча причину,виденье Рая,факт тяготенья,чтоб – расширяясвои владенья -престол небесныйодеть в багрянец.Так сросся с безднойиспанский танец.<1993>

Итака

Воротиться сюда через двадцать лет,отыскать в песке босиком свой след.И поднимет барбос лай на весь причалне признаться, что рад, а что одичал.Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам;но прислуга мертва опознать твой шрам.А одну, что тебя, говорят, ждала,не найти нигде, ибо всем дала.Твой пацан подрос; он и сам матрос,и глядит на тебя, точно ты – отброс.И язык, на котором вокруг орут,разбирать, похоже, напрасный труд.То ли остров не тот, то ли впрямь, заливсиневой зрачок, стал твой глаз брезглив:от куска земли горизонт волнане забудет, видать, набегая на.<1993>

Каппадокия

Сто сорок тысяч воинов Понтийского Митридата– лучники, конница, копья, шлемы, мечи, щиты -вступают в чужую страну по имени Каппадокия.Армия растянулась. Всадники мрачноватопоглядывают по сторонам. Стыдясь своей нищеты,пространство с каждым их шагом чувствует, как далекоепревращается в близкое. Особенно – горы, чьивершины, устав в равной степени от багрянцазари, лиловости сумерек, облачной толчеи,приобретают – от зоркости чужестранца -в резкости, если не в четкости. Армия издалекавыглядит как извивающаяся река,чей исток норовит не отставать от устья,которое тоже все время оглядывается на исток.И местность, по мере движения армии на восток,отражаясь как в русле, из бурого захолустьяпреображается временно в гордый бесстрастный задникистории. Шарканье многих ног,ругань, звяканье сбруи, поножей о клинок,гомон, заросли копий. Внезапно дозорный всадникзамирает как вкопанный: действительность или блажь?Вдали, поперек плато, заменив пейзаж,стоят легионы Суллы. Сулла, забыв про Мария,привел сюда легионы, чтоб объяснить, комупринадлежит – вопреки клеймузимней луны – Каппадокия. Остановившись, армиявыстраивается для сраженья. Каменное платов последний раз выглядит местом, где никогда никтоне умирал. Дым костра, взрывы смеха; пенье: «Лиса в капкане».Царь Митридат, лежа на плоском камне,видит во сне неизбежное: голое тело, грудь,лядвие, смуглые бедра, колечки ворса.То же самое видит все остальное войскоплюс легионы Суллы. Что есть отнюдьне отсутствие выбора, но эффект полнолунья. В Азиипространство, как правило, прячется от себяи от упреков в однообразиив завоевателя, в головы, серебрято доспехи, то бороду. Залитое луной,войско уже не река, гордящаяся длиной,но обширное озеро, чья глубина есть именното, что нужно пространству, живущему взаперти,ибо пропорциональна пройденному пути.Вот отчего то парфяне, то, реже, римляне,то и те и другие забредают порой сюда,в Каппадокию. Армии суть вода,без которой ни это плато, ни, допустим, горыне знали бы, как они выглядят в профиль; тем паче, в тричетверти. Два спящих озера с плавающим внутрителом блестят в темноте как победа флорынад фауной, чтоб наутро слитьсяв ложбине в общее зеркало, где уместится всяКаппадокия – небо, земля, овца,юркие ящерицы – но где лицапропадают из виду. Только, поди, орлу,парящему в темноте, привыкшей к его крылу,ведомо будущее. Глядя вниз с равнодушьемптицы – поскольку птица, в отличие от царя,от человека вообще, повторима – орел, паряв настоящем, невольно парит в грядущеми, естественно, в прошлом, в истории: в допоздназатянувшемся действии. Ибо она, конечно,суть трение временного о нечтопостоянное. Спички о серу, снао действительность, войска о местность. В Азиибыстро светает. Что-то щебечет. Дрожьпробегает по телу, когда встаешь,заражая зябкостью долговязые,упрямо жмущиеся к землетени. В молочной рассветной мглеслышатся ржание, кашель, обрывки фраз.И увиденное полумиллионом глазсолнце приводит в движенье копья, мослы, квадриги,всадников, лучников, ратников. И войскаидут друг на друга, как за строкой строказахлопывающейся посередине книгилибо – точней! – как два зеркала, как два щита, как двалица, два слагаемых, вместо суммыпорождающих разность и вычитанье Суллыиз Каппадокии. Чья трава,себя не видавшая отродясь,больше всех выигрывает от звона,лязга, грохота, воплей и проч., глядясьв осколки разбитого вдребезги легионаи упавших понтийцев. Размахивая мечом,царь Митридат, не думая ни о чем,едет верхом среди хаоса, копий, гама.Битва выглядит издали как слитное «О-го-го»,верней, как от зрелища своегодвойника взбесившаяся амальгама.И с каждым падающим в строюместность, подобно тупящемуся острию,теряет свою отчетливость, резкость. И на востоке ина юге опять воцаряются расплывчатость, силуэт,это уносят с собою павшие на тот светчерты завоеванной Каппадокии.1992

Лидо

Ржавый румынский танкер, барахтающийся в лазури,как стоптанный полуботинок, который, вздохнув, разули.Команда в одном исподнем – бабники, онанюги -загорает на палубе, поскольку они на юге,но без копейки в кармане, чтоб выйти в город,издали выглядящий, точно он приколоткак открытка к закату; над рейдом плывут отарытуч, запах потных подмышек и перебор гитары.О, Средиземное море! после твоей пустыниногу тянет запутаться в уличной паутине.Палубные надстройки и прогнивший базисразглядывают в бинокль порт, как верблюд – оазис.Ах, лишь истлев в песке, растеряв наколки,можно видать, пройти сквозь ушко иголки,чтоб сесть там за круглый столик с какой-нибудь ненагляднойместных кровей под цветной гирляндойи слушать, как в южном небе над флагом морской купальнишелестят, точно пальцы, мусоля банкноты, пальмы.1989

* * *

Мир создан был из смешенья грязи, воды, огня,воздуха с вкрапленным в оный криком «Не тронь меня!»,рвущимся из растения, впоследствии – изо рта,чтоб ты не решил, что в мире не было ни черта.Потом в нем возникли комнаты, вещи, любовь, в лице -сходство прошлого с будущим, арии с ТБЦ,пришли в движение буквы, в глазах рябя.И пустоте стало страшно за самое себя.Первыми это почувствовали птицы – хотя звездатоже суть участь камня, брошенного в дрозда.Всякий звук, будь то пенье, шепот, дутье в дуду, -следствие тренья вещи о собственную среду.В клекоте, в облике облака, в сверканьи ночных планетслышится то же самое «Места нет!»,как эхо отпрыска плотника либо как рваный SOS,в просторечии – пульс окоченевших солнц.И повинуясь воплю "прочь! убирайся! вон!с вещами!", само пространство по кличке фонжизни, сильно ослепнув от личных дел,смещается в сторону времени, где не бывает тел.Не бойся его: я там был! Там, далеко видна,посредине стоит прялка морщин. Онаработает на сырье, залежей чьих запаснеиссякаем, пока производят нас.<1993>

Михаилу Барышникову

Раньше мы поливали газон из лейки,в комара попадали из трехлинейки,жука сажали, как турка, на кол.И жук не жужжал, комар не плакал.Теперь поливают нас, и все реже – ливень.Кто хочет сует нам в ребро свой бивень.Что до жука и его жужжанья,всюду сходят с ума машины для подражанья.Видно, время бежит, но не в часах, а прямо.И впереди, говорят, не гора, но яма.И рассказывают, кто приезжал оттуда,что погода там лучше, когда нам худо.Помнишь скромный музей, где не раз видалиодного реалиста шедевр «Не дали»?Был ли это музей? Отчего не назвать музеемто, на что мы теперь глазеем?Уехать, что ли, в Испанию, где испанцыувлекаются боксом и любят танцы,когда они ставят ногу, как розу в вазу,и когда убивают быка, то сразу.Но говорят, что пропеллер замер.Что – особенно голые – мы тяжелей, чем мрамор:столько лет отталкивались от панеликаблуком, что в итоге окаменели.Лучше, видно, остаться. Лечь, постелив на сене,чтобы плававший при свечах в теплом, как суп, бассейне,чью каплю еще хранит ресница,знал, где найти нас, решив присниться.Видимо, низкая облачность может вправду смутить пилота:как будто там кто-то стирает что-то,не уступающее по силесвета тому, что в душе носили.1992

Михаилу Барышникову (поздний вариант)

Раньше мы поливали газон из лейки.В комара попадали из трехлинейки.Жука сажали, как турка, на кол.И жук не жужжал, комар не плакал.Теперь поливают нас, и все реже – ливень.Кто хочет сует нам в ребро свой бивень.Что до жука и его жужжанья,всюду сходят с ума машины для подражанья.Видно, время бежит; но не как часы, а прямо.И впереди, говорят, не гора, а яма.И рассказывают, кто приезжал оттуда,что погода там лучше, когда нам худо.Помнишь скромный музей, где не раз видалиодного реалиста шедевр «Не дали»?Был ли это музей? Отчего не назвать музеемто, на что мы теперь глазеем?Уехать, что ли, в Испанию, где испанцыувлекаются боксом и любят танцы;когда они ставят ногу – как розу в вазу,и когда убивают быка – то сразу.Разве что облачность может смутить пилота;как будто там кто-то стирает что-тоне уступающее по силесвета тому, что в душе носили.<1993>

Надпись на книге

Когда ветер стихает и листья пастушьей сумкиеще шуршат по инерции или благодарябезмятежности – этому свойству зелени -и глаз задерживается на рисункеобоев, на цифре календаря,на облигации, траченной колизеяминоликов, ты – если ты был прижитпод вопли вихря враждебного, яблочка, ругань кормчего -различишь в тишине, как перо шуршит,помогая зеленой траве произнести «все кончено».<1993>

* * *

Наряду с отоплением в каждом домесуществует система отсутствия. Спрятанные в стенеее беззвучные батареинаводняют жилье неразбавленной пустотойкруглый год, независимо от погоды,работая, видимо, от сетина сырье, поставляемом смертью, арестом илипросто ревностью. Эта температураподнимается к вечеру. Один оборот ключа,и вы оказываетесь там, где нетуникого: как тысячу лет назадили несколько раньше: в эпоху оледененья,до эволюции. Узурпированное пространствоникогда не отказывается от своейнеобитаемости, напоминаясильно зарвавшейся обезьянеоб исконном, доледниковом правепустоты на жилплощадь. Отсутствие есть всего лишьдомашний адрес небытия,предпочитающего в итоге,под занавес, будучи буржуа,валунам или бурому мху обои.Чем подробней их джунгли, тем несчастнее обезьяна.<1993>