Собрание сочинений

Fin de Siecle [79]

Век скоро кончится, но раньше кончусь я.Это, боюсь, не вопрос чутья.Скорее – влиянье небытияна бытие. Охотника, так сказать, на дичь -будь то сердечная мышца или кирпич.Мы слышим, как свищет бич,пытаясь припомнить отчества тех, кто нас любил,барахтаясь в скользких руках лепил.Мир больше не тот, что былпрежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот,кушетка и комбинация, соль острот.Кто думал, что их сотрет,как резинкой с бумаги усилья карандаша,время? Никто, ни одна душа.Однако время, шурша,сделало именно это. Поди его упрекни.Теперь повсюду антенны, подростки, пнивместо деревьев. Нив кафе не встретить сподвижника, раздавленного судьбой,ни в баре уставшего пробовать возвыситься над собойангела в голубойюбке и кофточке. Всюду полно людей,стоящих то плотной толпой, то в виде очередей;тиран уже не злодей,но посредственность. Также автомобильбольше не роскошь, но способ выбить пыльиз улицы, где костыльинвалида, поди, навсегда умолк;и ребенок считает, что серый волкстрашней, чем пехотный полк.И как-то тянет все чаще прикладывать носовойк органу зрения, занятому листвой,принимая на свойсчет возникающий в ней пробел,глаголы в прошедшем времени, букву "л",арию, что пропелголос кукушки. Теперь он звучит грубей,чем тот же Каварадосси – примерно как «хоть убей»или «больше не пей» -и рука выпускает пустой графин.Однако в дверях не священник и не раввин,но эра по кличке фин-де-сьекль. Модно все черное: сорочка, чулки, белье.Когда в результате вы все это с неестаскиваете, жильеозаряется светом примерно в тридцать ватт,но с уст вместо радостного «виват!»срывается «виноват».Новые времена! Печальные времена!Вещи в витринах, носящие собственные имена,делятся ими нате, которыми вы в состоянии пользоваться, и те,которые, по собственной темноте,вы приравниваете к мечтечеловечества – в сущности, от негодругого ждать не приходится – о нео-душевленности холуя и овообще анонимности. Это, увы, итогразмножения, чей истокне брюки и не Восток,но электричество. Век на исходе. Бегвремени требует жертвы, развалины. Баальбекего не устраивает; человектоже. Подай ему чувства, мысли, плюсвоспоминания. Таков аппетит и вкусвремени. Не тороплюсь,но подаю. Я не трус; я готов быть предметом изпрошлого, если таков капризвремени, сверху внизсмотрящего – или через плечо -на свою добычу, на то, что ещешевелится и горячонаощупь. Я готов, чтоб меня пескомзанесло и чтоб на меня пешкомпутешествующий глазкомобъектива не посмотрел и неисполнился сильных чувств. По мне,движущееся вовневремя не стоит внимания. Движущееся назадстоит, или стоит, как иной фасад,смахивая то на сад,то на партию в шахматы. Век был, в конце концов,неплох. Разве что мертвецовв избытке – но и жильцов,исключая автора данных строк,тоже хоть отбавляй, и впроквпору, давая срок,мариновать или сбивать их в сырв камерной версии черных дыр,в космосе. Либо – самый мирсфотографировать и размножить – шестьна девять, что исключает лесть -чтоб им после не лезтьвпопыхах друг на дружку, как штабель дров.Под аккомпанемент авиакатастроф,век кончается; Проф.бубнит, тыча пальцем вверх, о слоях земнойатмосферы, что объясняет зной,а не как из однойточки попасть туда, где к составу тучпримешиваются наши «спаси», «не мучь»,«прости», вынуждая лучразменивать его золото на серебро.Но век, собирая свое добро,расценивает как ретрои это. На полюсе лает лайка и реет флаг.На западе глядят на Восток в кулак,видят забор, барак,в котором царит оживление. Вспугнуты лесом рук,птицы вспархивают и летят на юг,где есть арык, урюк,пальма, тюрбаны, и где-то звучит там-там.Но, присматриваясь к чужим чертам,ясно, что там и тамглавное сходство между простым пятноми, скажем, классическим полотномв том, что вы их в одномэкземпляре не встретите. Природа, как бард вчера -копирку, как мысль чела -букву, как рой – пчела,искренне ценит принцип массовости, тираж,страшась исключительности, пропажэнергии, лучший стражкаковой есть распущенность. Пространство заселено.Трению времени о него вольноусиливаться сколько влезет. Новаше веко смыкается. Только одни моряневозмутимо синеют, издали говорято слово «заря», то – «зря».И, услышавши это, хочется бросить рытьземлю, сесть на пароход и плыть,и плыть – не с целью открытьостров или растенье, прелесть иных широт,новые организмы, но ровно наоборот;главным образом – рот.1989

79

Fin de si`ecle: конец века (франц.) (прим. в СИБ)

* * *

Не важно, что было вокруг, и не важно,о чем там пурга завывала протяжно,что тесно им было в пастушьей квартире,что места другого им не было в мире.Во-первых, они были вместе. Второе,и главное, было, что их было трое,и все, что творилось, варилось, дарилосьотныне, как минимум, на три делилось.Морозное небо над ихним приваломс привычкой большого склоняться над малымсверкало звездою – и некуда детьсяей было отныне от взгляда младенца.Костер полыхал, но полено кончалось;все спали. Звезда от других отличаласьсильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,способностью дальнего смешивать с ближним.25 декабря 1990

Вертумн [80]

Памяти Джанни Буттафавы

I

Я встретил тебя впервые в чужих для тебя широтах.Нога твоя там не ступала; но слава твоя достигламест, где плоды обычно делаются из глины.По колено в снегу, ты возвышался, белый,больше того – нагой, в компании одноногих,тоже голых деревьев, в качестве специалистапо низким температурам. «Римское божество» -гласила выцветшая табличка,и для меня ты был богом, поскольку ты знал о прошломбольше, нежели я (будущее меняв те годы мало интересовало).С другой стороны, кудрявый и толстощекий,ты казался ровесником. И хотя ты не понимални слова на местном наречьи, мы как-то разговорились.Болтал поначалу я; что-то насчет Помоны,петляющих наших рек, капризной погоды, денег,отсутствия овощей, чехарды с временамигода – насчет вещей, я думал, тебе доступныхесли не по существу, то по общему тонужалобы. Мало-помалу (жалоба – универсальныйпраязык; вначале, наверно, было«ой» или «ай») ты принялся отзываться:щуриться, морщить лоб; нижняя часть лицакак бы оттаяла, и губы зашевелились.«Вертумн», – наконец ты выдавил. «Меня зовут Вертумном».

80

(Прим. в журнале «Огонек»)

Передавая новые стихи в «Огонек», Бродский попросил сделать несколько сносок.

Вертумн – языческое божество, в римской мифологии бог перемен (будь то времена года, течение рек, настроения людей или созревание плодов). Был одним из мужей Помоны, олицетворяющей плодородие.

Джанни Буттафава (1939-1990), чьей памяти посвящена поэма, – знаменитый критик театра и кино и переводчик, открывший итальянскому читателю романы Достоевского, произведения многих современных прозаиков и поэтов.

Слова «караваджо» и «бернини» написаны с маленькой буквы намеренно – в связи с тем, что как-то на аукционе работа одного была оценена примерно в 100 миллионов лир, а другого – в 50.

II

Это был зимний, серый, вернее – бесцветный день.Конечности, плечи, торс, по мере того как мыпереходили от темы к теме,медленно розовели и покрывались тканью:шляпа, рубашка, брюки, пиджак, пальтотемно-зеленого цвета, туфли от Балансиаги.Снаружи тоже теплело, и ты порой, замерев,вслушивался с напряжением в шелест парка,переворачивая изредка клейкий листв поисках точного слова, точного выраженья.Во всяком случае, если не ошибаюсь,к моменту, когда я, изрядно воодушевившись,витийствовал об истории, войнах, неурожае,скверном правительстве, уже отцвела сирень,и ты сидел на скамейке, издали напоминаяобычного гражданина, измученного государством;температура твоя была тридцать шесть и шесть.«Пойдем», – произнес ты, тронув меня за локоть.«Пойдем; покажу тебе местность, где я родился и вырос».

III

Дорога туда, естественно, лежала сквозь облака,напоминавшие цветом то гипс, то мраморнастолько, что мне показалось, что ты имел в видуименно это: размытые очертанья,хаос, развалины мира. Но это бы означалобудущее – в то время, как ты ужесуществовал. Чуть позже, в пустой кофейнев добела раскаленном солнцем дремлющем городке,где кто-то, выдумав арку, был не в силах остановиться,я понял, что заблуждаюсь, услышав твою беседус местной старухой. Язык оказался смесьювечнозеленого шелеста с лепетом вечносинихволн – и настолько стремительным, что в течение разговораты несколько раз превратился у меня на глазах в нее.«Кто она?» – я спросил после, когда мы вышли.«Она?» – ты пожал плечами. «Никто. Для тебя – богиня».

IV

Сделалось чуть прохладней. Навстречу нам стали частопопадаться прохожие. Некоторые кивали,другие смотрели в сторону, и виден был только профиль.Все они были, однако, темноволосы.У каждого за спиной – безупречная перспектива,не исключая детей. Что касается стариков,у них она как бы скручивалась – как раковина у улитки.Действительно, прошлого всюду было гораздо больше,чем настоящего. Больше тысячелетий,чем гладких автомобилей. Люди и изваянья,по мере их приближенья и удаленья,не увеличивались и не уменьшались,давая понять, что они – постоянные величины.Странно тебя было видеть в естественной обстановке.Но менее странным был факт, что меня почтивсе понимали. Дело, наверно, былов идеальной акустике, связанной с архитектурой,либо – в твоем вмешательстве; в склонности вообщеабсолютного слуха к нечленораздельным звукам.

V

"Не удивляйся: моя специальность – метаморфозы.На кого я взгляну – становятся тотчас мною.Тебе это на руку. Все-таки за границей".

VI

Четверть века спустя, я слышу, Вертумн, твой голос,произносящий эти слова, и чувствую на себепристальный взгляд твоих серых, странныхдля южанина глаз. На заднем плане – пальмы,точно всклокоченные трамонтанойкитайские иероглифы, и кипарисы,как египетские обелиски.Полдень; дряхлая балюстрада;и заляпанный солнцем Ломбардии смертный обликбожества! временный для божества,но для меня – единственный. С залысинами, с усамискорее а ла Мопассан, чем Ницше,с сильно раздавшимся – для вящего камуфляжа -торсом. С другой стороны, не мнехвастать диаметром, прикидываться Сатурном,кокетничать с телескопом. Ничто не проходит даром,время – особенно. Наши кольца -скорее кольца деревьев с их перспективой пня,нежели сельского хороводаили объятья. Коснуться тебя – коснутьсяастрономической суммы клеток,цена которой всегда – судьба,но которой лишь нежность – пропорциональна.

VII

я водворился в мире, в котором твой жест и словобыли непререкаемы. Мимикрия, подражаньерасценивались как лояльность. Я овладел искусствомсливаться с ландшафтом, как с мебелью или шторой(что сказалось с годами на качестве гардероба).С уст моих в разговоре стало порой срыватьсяличное местоимение множественного числа,и в пальцах проснулась живость боярышника в ограде.Также я бросил оглядываться. Заслышав сзади топот,теперь я не вздрагиваю. Лопатками, как сквозняк,я чувствую, что и за моей спиноютеперь тоже тянется улица, заросшая колоннадой,что в дальнем ее конце тоже синеют волныАдриатики. Сумма их, безусловно,твой подарок, Вертумн. Если угодно – сдача,мелочь, которой щедрая бесконечностьпорой осыпает временное. Отчасти – из суеверья,отчасти, наверно, поскольку оно одно -временное – и способно на ощущенье счастья.

VIII

"В этом смысле таким, как я, -ты ухмылялся, – от вашего брата польза".

IX

С годами мне стало казаться, что радость жизнисделалась для тебя как бы второй натурой.Я даже начал прикидывать, так ли уж безопаснарадость для божества? не вечностью ли божествов итоге расплачивается за радостьжизни? Ты только отмахивался. Но никто,никто, мой Вертумн, так не радовался прозрачнойструе, кирпичу базилики, иглам пиний,цепкости почерка. Больше, чем мы! Гораздобольше. Мне даже казалось, будто ты заразилсянашей всеядностью. Действительно: вид с балконана просторную площадь, дребезг колоколов,обтекаемость рыбы, рваное колоратуровидимой только в профиль птицы,перерастающие в овацию аплодисменты лавра,шелест банкнот – оценить могут только те,кто помнит, что завтра, в лучшем случае – послезавтравсе это кончится. Возможно, как раз у нихбессмертные учатся радости, способности улыбаться.(Ведь бессмертным чужды подобные опасенья.)В этом смысле тебе от нашего брата польза.

X

Никто никогда не знал, как ты проводишь ночи.Это не так уж странно, если учесть твоепроисхождение. Как-то за полночь, в центре мира,я встретил тебя в компании тусклых звезд,и ты подмигнул мне. Скрытность? Но космос вовсене скрытность. Наоборот: в космосе видно всеневооруженным глазом, и спят там без одеяла.Накал нормальной звезды таков,что, охлаждаясь, горазд породить алфавит,растительность, форму времени; просто – нас,с нашим прошлым, будущим, настоящими так далее. Мы – всего лишьградусники, братья и сестры льда,а не Бетельгейзе. Ты сделан был из теплаи оттого – повсеместен. Трудно себе представитьтебя в какой-то отдельной, даже блестящей, точке.Отсюда – твоя незримость. Боги не оставляютпятен на простыне, не говоря – потомства,довольствуясь рукотворным сходствомв каменной нише или в конце аллеи,будучи счастливы в меньшинстве.

XI

Айсберг вплывает в тропики. Выдохнув дым, верблюдрекламирует где-то на севере бетонную пирамиду.Ты тоже, увы, навострился пренебрегатьсвоими прямыми обязанностями. Четыре времени годавсе больше смахивают друг на друга,смешиваясь, точно в выцветшем портмонезаядлого путешественника франки, лиры,марки, кроны, фунты, рубли.Газеты бормочут «эффект теплицы» и «общий рынок»,но кости ломит что дома, что в койке за рубежом.Глядишь, разрушается даже бежавшая минным полемгодами предшественница шалопая Кристо.В итоге – птицы не улетаютвовремя в Африку, типы вроде меняреже и реже возвращаются восвояси,квартплата резко подскакивает. Мало того, что нужножить, ежемесячно надо еще и платить за это."Чем банальнее климат, – как ты заметил, -тем будущее быстрей становится настоящим".