Собрание сочинений

IV. Ист Финчли

Вечер. Громоздкое тело движется в узкой,стриженной под полубокс аллее с рядами фуксийи садовой герани, точно дредноут в мелкомдеревенском канале. Перепачканный меломправый рукав пиджака, так же как самый голос,выдает род занятий – "Розу и гладиолусполивать можно реже, чем далии и гиацинты,раз или два в неделю". И он мне приводит цифрыиз «Советов любителю-садоводу»и строку из Вергилия. Земля поглощает водус неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостиной,скупо обставленной, нарочито пустынной,жена – он женат вторым браком, – как подобает женам,раскладывает, напевая, любимый ДжономГолсуорси пасьянс «Паук». На стене акварель: в водеотражается вид моста неизвестно где.Всякий живущий на острове догадывается, что раноили поздно все это кончается; что вода из-под крана,прекращая быть пресной, делается соленой,и нога, хрустевшая гравием и соломой,ощущает внезапный холод в носке ботинка.В музыке есть то место, когда пластинканачинает вращаться против движенья стрелки.И на камине маячит чучело перепелки,понадеявшейся на бесконечность лета,ваза с веточкой бересклетаи открытки с видом базара где-то в Алжире – грудыпестрой материи, бронзовые сосуды,сзади то ли верблюды, то ли просто холмы;люди в тюрбанах. Не такие, как мы.Аллегория памяти, воплощенная в твердомкарандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом.Дом на пустынной улице, стелящейся покато,в чьих одинаковых стеклах солнце в часы закатаотражается, точно в окне экспресса,уходящего в вечность, где не нужны колеса.Милая спальня (между подушек – кукла),где ей снятся ее «кошмары». Кухня;издающая запах чая гудящая хризантемагазовой плитки. И очертания телаоседают на кресло, как гуща, отделяющаяся от жижи.Посредине абсурда, ужаса, скуки жизнистоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанкумелкие вещи – с розой, подобно знакубесконечности из-за пучка восьмерок,с колесом георгина, буксующим меж распорок,как расхристанный локомотив Боччони,с танцовщицами-фуксиями и с еще нераспустившейся далией. Плавающий в покоемир, где не спрашивают "что такое?что ты сказал? повтори" – потому что эховозвращает того воробья неизменно в ухоот китайской стены; потому что тыпроизнес только одно: «цветы».

V. Три рыцаря

В старой ротонде аббатства, в алтаре, на полуспят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу-мраке ротонды, как каменные осетры,чешуею кольчуги и жабрами лат. Все тригорбоносы и узколицы, и с головы до пятрыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечом. И спятдольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Рукискрещены на груди, точно две севрюги.За щелчком аппарата следует вспышка – родвыстрела (все, что нас отбрасывает вперед,на стену будущего, есть как бы выстрел). Трирыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутрикамеры то, что уже случилось – либо при Пуатье,либо в святой земле: путешественник в канотьедля почивших за-ради Отца и Сынаи Святого Духа ужаснее сарацина.Аббатство привольно раскинулось на берегу реки.Купы зеленых деревьев. Белые мотылькипорхают у баптистерия над клумбой и т. д.Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде,природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз;и под стеной ротонды, как перед разнавсегда опустившимся занавесом в театре,аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.

VI. Йорк

W. H. A.

Бабочки северной Англии пляшут над лебедоюпод кирпичной стеною мертвой фабрики. За средоюнаступает четверг, и т. д. Небо пышет жаром,и поля выгорают. Города отдают лежалымполосатым сукном, георгины страдают жаждой.И твой голос – "Я знал трех великих поэтов. Каждыйбыл большой сукин сын" – раздается в моих ушахс неожиданной четкостью. Я замедляю шаги готов оглянуться. Скоро четыре года,как ты умер в австрийской гостинице. Под стрелкой переходани души: черепичные кровли, асфальт, известка,тополя. Честер тоже умер – тебе известноэто лучше, чем мне. Как костяшки на пыльных счетах,воробьи восседают на проводах. Ничто такне превращает знакомый подъезд в толчею колонн,как любовь к человеку; особенно, если онмертв. Отсутствие ветра заставляет тугие листьянапрягать свои мышцы и нехотя шевелиться.Танец белых капустниц похож на корабль в бурю.Человек приносит с собою тупик в любуюточку света; и согнутое коленоразмножает тупым углом перспективу плена,как журавлиный клин, когда он береткурс на юг. Как все движущееся вперед.Пустота, поглощая солнечный свет на общихоснованьях с боярышником, увеличивается наощупьв направленьи вытянутой руки, имир сливается в длинную улицу, на которой живут другие.В этом смысле он – Англия. Англия в этом смыследо сих пор Империя и в состояньи – есливерить музыке, булькающей водой, -править морями. Впрочем – любой средой.Я в последнее время немного сбиваюсь, скалюсьотраженью в стекле витрины; покамест палецнабирает свой номер, рука опускает трубку.Стоит закрыть глаза, как вижу пустую шлюпку,замерзшую на воде посредине бухты.Выходя наружу из телефонной будки,слышу голос скворца, в крике его – испуг.Но раньше, чем он взлетает, звукрастворяется в воздухе. Чьей беспредметной синии сродни эта жизнь, где вещи видней в пустыне,ибо в ней тебя нет. И вакуум постепеннозаполняет местный ландшафт. Как сухая пена,овцы покоятся на темнозеленых волнахйоркширского вереска. Кордебалет проворныхбабочек, повинуясь невидимому смычку,мельтешит над заросшей канавой, не давая зрачкуни на чем задержаться. И вертикальный стебельиван-чая длинней уходящей на севердревней Римской дороги, всеми забытой в Риме.Вычитая из меньшего большее, из человека – Время,получаешь в остатке слова, выделяющиеся на беломфоне отчетливей, чем удается теломэто сделать при жизни, даже сказав «лови!».Что источник любви превращает в объект любви.

VII

Английские каменные деревни.Бутылка собора в окне харчевни.Коровы, разбредшиеся по полям.Памятники королям.Человек в костюме, побитом молью,провожает поезд, идущий, как все тут, к морю,улыбается дочке, уезжающей на Восток.Раздается свисток.И бескрайнее небо над черепицейтем синее, чем громче птицейоглашаемо. И чем громче поет она,тем все меньше видна.1976

Полярный исследователь

Все собаки съедены. В дневникене осталось чистой страницы. И бисер словпокрывает фото супруги, к ее щекемушку даты сомнительной приколов.Дальше – снимок сестры. Он не щадит сестру:речь идет о достигнутой широте!И гангрена, чернея, взбирается по бедру,как чулок девицы из варьете.22 июля 1978

* * *

М. Б.

Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутинойструн, продолжающая коричневеть в гостиной,белеть а-ля Казимир на выстиранном просторе,темнеть – особенно вечером – в коридоре,спой мне песню о том, как шуршит портьера,как включается, чтоб оглушить полтела,тень, как лиловая муха сползает с картыи закат в саду за окном точно дым эскадры,от которой осталась одна матроска,позабытая в детской. И как расческав кулаке дрессировщика-турка, как рыбку – леской,возвышает болонку над Ковалевскойдо счастливого случая тявкнуть сорокраз в день рожденья, – и мокрый порохгасит звезды салюта, громко шипя, в стакане,и стоят графины кремлем на ткани.22 июля 1978

* * *

Восславим приход весны! Ополоснем лицо,чирьи прижжем проверенным креозотоми выйдем в одной рубахе босиком на крыльцо,и в глаза ударит свежестью! горизонтом!будущим! Будущее всегданаполняет землю зерном, голоса – радушьем,наполняет часы ихним туда-сюда;вздрогнув, себя застаешь в грядущем.Весной, когда крик пернатых будит леса, сады,вся природа, от ящериц до оленей,устремлена туда же, куда ведут следыгосударственных преступлений.<1978>

* * *

Время подсчета цыплят ястребом; скирд в тумане,мелочи, обжигающей пальцы, звеня в кармане;северных рек, чья волна, замерзая в устье,вспоминает истоки, южное захолустьеи на миг согревается. Время коротких суток,снимаемого плаща, разбухших ботинок, судорогв желудке от желтой вареной брюквы;сильного ветра, треплющего хоругвилистолюбивого воинства. Пора, когда дело терпит,дни на одно лицо, как Ивановы-братья,и кору задирает жадный, бесстыдный трепетпальцев. Чем больше пальцев, тем меньше платья.<1978>

Полдень в комнате

I

Полдень в комнате. Тот покой,когда наяву, как восне, пошевелив рукой,не изменить ничего.Свет проникает в окно, слепя.Солнце, войдя в зенит,луч кладя на паркет, себяэтим деревенит.Пыль, осевшая в порах скул.Калорифер картав.Тело, застыв, продлевает стул.Выглядит, как кентавр

II

вспять оглянувшийся: тень, затмивпрофиль, чье ремесло -затвердевать, уточняет миф,повторяя числочленов. Их переход от словк цифрам не удивит.Глаз переводит, моргнув, число внесовершенный вид.Воздух, в котором ни встать, ни сесть,ни, тем более, лечь,воспринимает «четыре», «шесть»,«восемь» лучше, чем речь.

III

Я родился в большой стране,в устье реки. Зимойона всегда замерзала. Мнене вернуться домой.Мысль о пространстве рождает «ах»,оперу, взгляд в лорнет.В цифрах есть нечто, чего в словах,даже крикнув их, нет.Птица щебечет, из-за рубежавернувшись в свое гнездо.Муха бьется в стекле, жужжакак «восемьдесят». Или – «сто».

IV

Там был город, где, благодаряточности перспектив,было вдогонку бросаться зря,что-либо упустив.Мост над замерзшей рекой в уместалью своих хрящеймысли рождал о другой зиме -то есть, зиме вещей,где не встретить следов; рельефвыглядит, как стекло.Только маятник, замерев,источает тепло.

V

Воздух, бесцветный и проч., затонеобходимый длясуществования, есть ничто,эквивалент нуля.Странно отсчитывать от негомебель, рога лося,себя; задумываться, «ого»в итоге произнося.Взятая в цифрах, вещь может датьтамерланову тьму,род астрономии. Что подстатьвоздуху самому.