Собрание стихотворений

«На заре вернувшись с бала…»

На заре вернувшись с бала Я усталая легла. В звездной пене, в лунных стружках, Застилая зеркала, Легкий сон на одеяло Наплывает из угла. От усталости в подушках Догорая вся дотла — До чего же я устала, До чего я весела! Если б жизнь начать с начала Я такой бы не была: Никому бы я не стала Делать ни добра, ни зла. А была бы я лягушкой, Квакающей у пруда (Стынет темная вода, Высоко блестит звезда). Или в крапинку кукушкой, Что усевшись на суку День-деньской твердит ку-ку В средних числах сентября, Не пророча, а для смеху, Рыжим листьям на потеху. Но средь звезд и снов скользя Ясно вижу — стать нельзя Ни лягушкой, ни кукушкой. Что ж? Согласна я — изволь — Взять себе другую роль: Стать простушкою-пастушкой, На которой хоть и зря В сказке женится король.

«Дни считать напрасный труд…»

Дни считать напрасный труд. Дни бегут, Часы летят, Превращаются в года. В тихий сад на сонный пруд Принесли топить котят. Глубока в пруду вода, Хоть котята не хотят, Как уж не утонешь тут? И кошачая беда, Намяукавшись в эфире, В милосердном этом мире Исчезает без следа. Разве что блеснет звезда Светляком, скользотой льда, Острым лезвием секиры Над безмолвием пруда. Мне ж до Страшного Суда (Если будет Страшный Суд) Погрешить еще дадут.

«Сорок градусов в тени…»

Сорок градусов в тени. Душно каждому цветочку, Дурно каждому листочку, Только комары одни Да трескучие цикады Этакой жарище рады. Оборвать? Поставить точку, Потушить навек огни? Нет, поставлю многоточье… Будут и другие дни И прохладней и короче, Будут и другие ночи. Ну, и прочее и прочее — Все переживу воочию. Мне дышать не надоело, Хоть «печален наш удел». Жизнь приятнейшее дело Изо всех приятных дел. Я во сне и наяву С наслаждением живу.

«Гладью вышитый платок…»

Гладью вышитый платок, Мной подаренный не мне, Мной забытый на окне, Мной потерянный во сне. Хореический прыжок В нереальность повседневности, Слез соленый кипяток Между строф и между строк. От влюбленности? Из ревности? В небе звезды и гроза, Небо как его глаза. Беззаконие закона, Произвола благодать. Не понять, не разгадать — Осудить иль оправдать? Слишком тяжела корона Для курчавой головы. Окна настежь. Крик совы. Призрачно сияют свечи, Отражаясь в зеркалах, Как на Волге, как в Венеции, И с трапеции-балкона Без приветствия-поклона В спальню тихо входит страх. Дездемона, Дездемона, Прелести живой цветок, Где твой вышитый платок? Отблеск лунного опала. Обручальное кольцо Падает на покрывало. Как прозрачно, как устало, До чего невинным стало В мертвой прелести лицо. Все, что сердцу было мило, Все, что здесь оно любило, Все, о чем оно просило, Все, чем мучилось оно, Так недавно — так давно, Камнем кануло на дно. Хорошо ли, Дездемона, Между звезд и молний спать Хрупкогорлой и влюбленной, С ним навеки разделенной? Даже в сновиденьях врозь? И тебе ли иль Офелии В грозно-громовом веселии Звездометной карусели Выпало кометой стать? Если б сердце не болело, Не металось вкривь и вкось, О себе и об Отелло Позабыть бы удалось. Как она про иву пела И рукою влажной, белой… Обе плакали и пели — Дездемона и Офелия — Перед тем как умереть От любовного похмелия. Нет, довольно. Хватит. Брось! Ничего мне здесь не мило, Ни о чем я не просила, Ничего я не любила, Кроме лунных ожерелий Да цыганского безделья И подснежников апреля. Обо мне не надо петь, Не за что меня жалеть.

«За верность. За безумье тост…»

Роману Гулю

— За верность. За безумье тост. За мщенье… Пенных кубков звон. Какой сквозной тревожный сон: Узорчатые рукава, «Дочь пекаря, сова… Слова, слова, слова…» Белеет мост. Блестит погост, О вихри вздохов, волны слез! Известно все заранее: Средь звезд И роз Апофеоз Непонимания. Высокий королевский дом В туманной Дании. И королева с королем И принц на первом плане. Прожечь вином, Залить огнем, Пронзить рапиры острием — Ни хмеля, ни похмелья. Цветы на память, на потом, Цветы на новоселье. Как тихо спит на дне речном, В русалочьей постели, Как сладко спит бессмертным сном Офелия.

«Это молоточек память…»

Это молоточек память, Искромечущее пламя, Звездноплещущее знамя В суматохе голубой, Волн ликующий прибой, Струн гитарный перебой, Разговор сама с собой, То, что скользкой льдинкой тает, То, о чем сосед не знает, То, чем пенится корыто, То, о чем стучат копыта По торцовой мостовой В Петрограде, над Невой, То, что пляшет шито-крыто Пляскою святого Витта В подсознании, на дне, Что потеряно во сне, То, что белой ниткой сшито, То, что шито красным шелком, То, что рыщет серым волком, Крысою по книжным полкам, То, о чем не скажешь толком, То, чего не объяснить, То, на чем порвется нить Жизни. И стихов.

«Не во мне, а там вовне…»

Не во мне, а там вовне, В сердце ночи, в глубине, Как на плоском дне колодца Светлодумная луна. Колкий луч спиралью вьется, Скользкою эмалью льется, Образуя на стене Искрометного уродца. В сердце ночи, у окна, Где стихи и тишина, Безысходно, точно встарь, Мутностеклый, длинный-длинный Блоковский горит фонарь. И в его бессмертном свете, В зеркалах и на паркете Рябь отчаянья видна. – Друг мой, незнакомый друг, На одной со мной планете… Очень мне «и ску и гру», Не с кем мне вести игру, Без ухаба, без ушиба, Без цыганского загиба. Некому: пожатье рук, Некому: — За все спасибо. – Здравствуй, здравствуй! — поутру. Вечером: — Спокойной ночи. Спи закрывши г лазы-очи, Спи до завтрашнего дня… Иль точнее и короче — Нет в лазури одиноче, Белопарусней меня!

НОЧЬ В ВАГОНЕ

У окна качается пальто, Как повешенный. Не о том. Совсем не то. Вместо имени — местоимение. Он. Оно. Растерянность, смятение С болью-солью смешаны. Дребезжанье, лязг и треск. За окном рога оленьи, Между рог оленьих крест Светится торжественно-неярко, Как ляпис-лазурная лампадка. До чего вагонно гадко, До чего вагонно жарко. Не забыть — в Вероне пересадка. На одной руке перчатка, А другая где? Потеряна. Все вперед бессмысленно-расчислено, По квадратикам размерено. Прямо под откос — К беде. Не уснуть бы, не проспать, Ведь в Вероне… Треск колес И вот опять Крест мелькает на лесной опушке. Надоедливый вопрос: Есть ли у кукушки ушки, Больно ль ей на каменной подушке В перегаре папирос? А вороне? Надо помнить, что в Вероне Пересадка. Затекли колени. Лязг и звон. Прыжок олений Под ритмический уклон В железнодорожный сон. Если бы суметь спасти И другого и себя, Если бы суметь уйти, Не волнуясь, не любя, Без предчувствий, без воспоминаний, Как идут на первое свиданье В празднично расцветший сад. Лунный луч завила повилика, В лунатичности серебряного блика Воскресает призрачно и дико Прошлое на новый лад. — Не оглядывайся, Эвридика, На тобой пройденный ад. Не оглядывайся. Не огляд… Провались поглубже, Эвридика, В белый беспредметный сон, В звон, скользящий под уклон. Ты проснешься впотьмах, Ты проснешься в слезах, Ты проснешься в тоске С красной розой в руке, На железнодорожном диване — Ни надежд, ни воспоминаний, Ни прощально-приветных огней. Лай собак, бегущих за оленем, Все заливчатее, все нежней, Все волшебней в воздухе весеннем Все прозрачнее, все розовей, Словно трелями исходит соловей Или фавн играет на свирели, Нет, на флейте. И летят часы, летят недели Молньеносно, как с горы летели Сани В русский лунно-голубой сугроб… … Это там. А это тут На заумно-умном плане, На воздушном океане. Херувимы, лейте, лейте, Исполняйте светлый труд, Лейте ужас с райских облаков В розами завитый гроб. Лейте, проливайте мимо, Лейте, лейте, херувимы, Как на розы Хирошимы Райский ужас между слов.

«Ты говорил: — На вечную разлуку…»

Ты говорил: — На вечную разлуку. — Мою бесчувственную руку В последний, предпоследний раз… Слеза из засиявших глаз, Как синтетический алмаз. Твоя слеза, Моя слеза. Какие у тебя глаза? Такие же, как были? Ты все такой же милый? Не знаю. Если ты теперь Тихонько постучишься в дверь — Узнаю? Не узнаю? В преображении потерь Ты стал горбатый, лысый, Ты стал хвостатой крысой, Ты стал крапивой иль грибом. А прядка над высоким лбом? А складка на высоком лбу? Но ты давным-давно в гробу На солнечном погосте — И ты не ходишь в гости.

«О жизни, что прошла давно…»

О жизни, что прошла давно, Бесследно канула на дно, Не надо громко Говорить, Не надо ломко Время лить, И продолжать соломкой пить Случайность, что зовут судьбой, Ту, что связала нас с тобой. Моя судьба, Твоя судьба, В пустыне неба голубой. О Господи, я так тиха, Я так слаба, Что до греха Недалеко. Я так изменчиво-нежна (Нежней, чем нежная весна, Изменчивее, чем волна). О Господи, я так честна, Что, веря в грех, Грешу легко. Я, может быть, грешнее всех. Но осуждающую фразу По ветру рассыпает смех: — Неправда. Нет, За столько лет Не согрешила я ни разу. Все вздор и бред. Был лучезарным мой позор И осиянным, Победно-пламенный костер, Шелками вышитый узор Над океаном. В конце концов На разговор Двух мертвецов Поставим точку. А нашу дочку, Дочку нашу, Цветок-Наташу, Подарим мы Снегам зимы.

«Отравлен воздух, горек хлеб…»

Владимиру Маркову

Отравлен воздух, горек хлеб — Мир нереален и нелеп, Но жизнь все слаще, все нежнее. …О Дон-Кихоте, об Альдонце, Что притворялась Дульцинеей. Заходит кухонное солнце На фитиле жестяной лампы. В кастрюльке булькает картофель. Ни занавеси нет, ни рампы, И Хлебникова светлый профиль В пурпурном ящике-гробу. Приветствую твою судьбу, «Земного шара Председатель», Приветствую в тебе творца, Я твой читатель — почитатель­ница. Как «дева ветреной воды», Забыв озера и пруды, В себя дыхание забрав, До локтя закатав рукав, Я ложкой по столу стучу, Понять-постичь тебя хочу, Твои пиррихии, спондеи, От вдохновенья холодея Заумный твой язык учу. … Не до Альдонцы-Дульцинеи.