Собрание стихотворений

Эхо («Душа, поведай мне, зачем…»)

Душа, поведай мне, зачем стучится ночь в мое окно, и ветер плачет, и темно, и неразгаданный никем, небесный мрак так слеп и нем? Зачем… Скажи мне, ночь, куда, куда в какие бездны вечной тьмы, которых здесь не знаем мы, скользят мгновенья и года и тонут, тонут навсегда? Куда… Слепое небо! Отчего с самим собой наедине мне страшно слушать в тишине, когда не слышно ничего, удары сердца моего?..

Два странника («Кто он? Поведай мне, о странник! Много раз…»)

Кто он? Поведай мне, о странник! Много раз у этих вод, на берегу далеком, молился он в раздумии глубоком и ночь благословлял, не замечая нас. Слова его мольбы — необычайны. Печаль нездешняя в напеве их звучит. Его усталый взор ласкает и грозит, исполненный любви, греха и тайны. Кто он? Какие сны он чует в тишине? В какую даль стремится и откуда? Я спрашивал людей… И отвечали мне: «Избранник он, дитя небес и чуда. Его устами Бог незримый говорит. Иди к нему. Молись его виденьям. Тебя утешит он отрадным пеньем, страдания твои мечтой заворожит». «Он мученик — другие отвечали — гонимый завистью и злобою людской. Иди к нему. Пойми его печали. Утешь его отзывною тоской». И я хотел идти к нему смиренно, чтоб сердце перед ним доверчиво раскрыть, и я хотел всю скорбь души его испить как жгучий яд из чаши драгоценной… Но чьи-то голоса мне прошептали: «Нет! Не верь ему. Волшебник он лукавый и лжец»… О странник! Суд людей был правый! Я узнаю его. Избранник тот — поэт. Иди к тебе. Он жизнь свою дарует неясным призракам, витающим над ним, он тот, кого с мольбой бесшумный серафим в уста, как друг таинственный, целует. Иди к нему. Молись его виденьям. И если ты, как он чужой земным страстям, томишься на земле по дальним небесам — то, может быть, насытив грудь мученьем, в мученьи ты найдешь отдохновенный храм. Но если ты томим великой жаждой борьбы и подвигов, волнений и страстей, но если мрак и трепет жизни каждой сливаются с душой отзывчивой твоей, и если можешь ты без сожаленья, без ужаса сказать — для жизни жизнь дана, и улыбаться ей, и пить ее до дна, до глубины последнего мгновенья — тогда живи без грез; отдайся весь борьбе за счастье и за жизнь. Твоей земной судьбе не нужен рай, поэта рай чудесный. Поэта манит призрак бестелесный, обрывы мертвые влекут его к себе. О странник, знай, когда он воспевает словами страстными любви могучий бред, когда земную скорбь от низменных сует он к жалости и жертве призывает — быть может, дальше он от жизни и людей, чем Богом и людьми отверженный злодей. Ни жалости, ни гнева он не знает. И кто бы ни был он, безумец иль герой, от первых, чистых дум и до могилы поэт — бессильный раб великой силы, владеющей его смятенною душой. О странник! В небесах непостижимых есть звезды дальние, чужие для земли. Глубокие моря волнуются вдали, у берегов, земным очам незримых. Поэт — дрожащий луч тех призрачных миров, упавший к нам слезой любви и горя. Поэт — волна таинственного моря, забытая Творцом у наших берегов. И оттого, в тиши своих страданий, внимая голосам неслышным никому, он вызывает мир воспоминаний из смутной глубины, неведомой ему. И оттого, блуждая думой пленной в холодном царстве снов, он вечно одинок. И оттого в час скорби вдохновенной Он плачет, как и дитя и грезит, как пророк…

«День погас. Молитесь тишине…»

День погас. Молитесь тишине вечерних откровений. В этот час душа наедине с обманом сновидений. Ночь идет. Молитесь небесам и звездам незакатным. Сердце ждет и чует, сердце — там, во мраке необъятном.

Украйна(«В розовом сумраке ивы плакучие…»)

В розовом сумраке ивы плакучие над пыльной дорогой стоят. Шорохи вечера, струи певучие неясно плывут и звенят. Улица мазанок, тихо мечтающих средь голубых тополей, пруд, вереница крестьян проезжающих и легкие ткани теней — все выдается узорами нежными в сияньи закатных лучей. Издали кажутся хлопьями снежными стада белокрылых гусей. Поле раскинулось в ширь беспредельную. Покоен туманистый свод. Вечер украинский песнь колыбельную душе восхищенной поет.

«Представьте: ясный вечер лета…»

Представьте: ясный вечер лета. Полутемно в большой гостиной; лишь змейки розовые света дрожат на мебели старинной. Представьте: ясный вечер лета! В окно из сумрачного сада цветы струят благоуханья. Неясный гул, мычанья стада и мух вечерние жужжанья — в окно из сумрачного сада. На стеклах отблеск мутно-алый давно погасшего светила. В усадьбе странно. День усталый глядит на то, что было, было… На стеклах отблеск мутно-алый. И в этот час вся жизнь обманна вся жизнь, как марево пустыни, представьте… кто-нибудь нежданно возьмет аккорд на клавесине… В тот час, когда вся жизнь обманна.

«Юная рожь не дрожит, не колышется….»

Юная рожь не дрожит, не колышется. Тенью недвижной объяты поля. В воздухе ясном ни звука не слышится. Спит, отдыхая, земля. Спит, безграничным молчанием скованный, в золоте алом хрустальный шатер. Спит, тишиной небес заколдованный, мирный, ленивый простор. Вечер! Ты в душу мне тихо вливаешься, шепчешь невнятно про тайну свою, думой, восторгом моим наполняешься, делишь тревогу мою!

У плотины («В час заката, у плотины…»)

В час заката, у плотины рядом с мельницей убогой, вспоминаю я былое. Эти мирные равнины, это небо золотое — навевают мне так много! Спят давно леса и нивы. Облака над степью тают, опаленные зарею. И серебряные ивы над застывшею рекою слезы тихие роняют. Грустно. Сумрак молчаливый — друг печали, друг любимый — весь исполнен ожиданья… Спят давно леса и нивы, и струит воспоминанья час заката нелюдимый. Грустно. Словно вечер знает, сколько тайны в нем сокрыто, словно в тихий час заката, умирая, вспоминает, все, что умерло когда-то и навеки позабыто.

Дуб («На поляне лесной исполин вековой…»)

На поляне лесной исполин вековой одиноко спит, в мураве молодой на поляне лесной древний дуб стоит. Много весен и зим отшумело над ним, он и хмур и сед; но стоит невредим всем дубам молодым старый, старый дед. Много видел он слез и невзгод перенес в дни былых годин, но от ветра и гроз, как гранитный утес, он не пал один. Зеленеющий всход на поляне цветет… Только он поник. От весны он не ждет ни утех, ни забот: глух и нем старик. Меж соседей своих он не видит родных. Пусть шумит весна! Он навеки затих, сновидений былых его грусть полна. Он грустит о лесах, где в зеленых шатрах был он — гордый царь, о могучих дубах, да о тех соловьях, что певали встарь… На поляне лесной исполин вековой смотрит в чуждый бор. Он поник головой, и грозы роковой ждет он с давних пор.

Белая ночь («Холодное, странное, серое море…»)

Холодное, странное, серое море мерцает, беззвучно ласкаясь к земле. Две зори алеют, две бледные зори в бессветно-серебряной мгле. И чудится мне, что земля, осыпая сомкнуть не могла утомленных очей, и тьма не настала ночная… И вечер склонился над ней с улыбкой закатной печали, и утро, придя из неведомой дали, не смеет зажечь золотые струи, любуясь вечернею грустью земли. И чудится мне — после долгой разлуки два странника бледных над бездной сошлись, и взоры их, полные муки, в одну безначальную думу слились. И чудится мне — в этом светлом молчаньи они что-то знают и слышат одни, и столько тоски в их невольном свиданьи, что снова не могут расстаться они.

Чайки («Только небо, только море…»)

Только небо, только море… Веет влагой ветер свежий, еле слышны шумы волн. В очарованном просторе, мимо сонных побережий по волнам скользит мой челн. И в безлюдии великом чайки носятся толпою: то взлетают в высоту, то над морем реют с криком, и закатною зарею золотятся на лету. Чайки вольные! Любуясь вашим трепетным полетом в блеске гаснущего дня, тайным снам я повинуюсь, тайным думам и заботам, овевающим меня! Беспредельным миром полны ваши царства: ветер свежий, дали моря, небеса. Только тихо ропщут волны, умирая у прибрежий, да мелькают паруса, и, как вы не зная плена, исчезают без возврата в зыбких безднах синевы — тоже белые как пена, золотые в час заката и свободные как вы… Нелюдимо ваше счастье! Меж утесов одичалых родились вы и росли. Вас баюкало ненастье; сосны хмурые на скалах ваши гнезда стерегли. Море — ваш отец могучий, волны — сестры вам родные. Все подвластно вам — лазурь, ветры темные и тучи. Вы — как вихри грозовые. В вашем крике — эхо бурь. Чайки вольные! Скажите из какой угрюмой дали вы примчались? Много ль дней, белокрылые, летите? Много ль, странствуя, видали незнакомых кораблей? Над хребтами волн сердитых не всплывают ли, как прежде, в дни Норманнов удалых, трупы викингов забытых в окровавленной одежде и в кольчугах золотых? Славя подвиги былые, не кочуют ли толпою в дальних, северных краях — их дружины боевые на украшенных резьбою темнопарусных ладьях? И не слышится ль порою в диком вое урагана, в песне мирных рыбарей — голос их, зовущий к бою из гробницы океана спящих в нем богатырей?

Буря («Грозен пир над морем черным…»)

Грозен пир над морем черным. Волны ропотом упорным заглушают голоса. Ветер гонит их, бушует; ветер стонами чарует грозовые небеса. На призывы непогоды, с ликованьями свободы, изо всех подводных нор, небывалые уроды, собирая хороводы, выплывают на простор. К ним красавицы морские, нереиды молодые, на свидание спешат. Отуманенные влагой, их глаза горят отвагой, страстью бледною горят. Полны неги их извивы; серебристые оливы — на зеленой чешуе. Кудри пышные цветами, перламутром, жемчугами разукрасили они. Ночь звенит от кликов чудных. Вся в мерцаньях изумрудных ветром зыблемая мгла. Нереиды не боятся, в блеске молний серебрятся их змеиные тела. Грозен пир над морем черным. Волны ропотом упорным заглушают голоса. Нереиды не внимают и смеются, и купают в белой пене волоса.