Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Стальные камеры, недавно — костры

Его саламандриных огней,

Пронизывают холодные потоки и превращают в ритмичные приливные лиры.

III

По зеркалам, предназначенным

Отражать имущих,

Ползет морской червь — нелепый, склизкий, тупой, безразличный.

IV

Алмазы, граненые в радости,

Чтобы чаровать чувственный ум,

Тускло лежат, их блеск поблек, почернел, ослеп.

V

Рядом неясные лунноглазые рыбы

Глядят на позолоту вокруг

И вопрошают: “Что делает здесь это тщеславие?”

VI

Так вот: покуда кроилось

Это создание с рассекающим крылом,

Имманентная Воля, которая движет всем и все побуждает,

VII

Приготовила страшную пару

Ему — столь грандиозно-веселому —

Форму из Льда, пока что далекую и отъединенную.

VIII

И пока красавец-корабль рос, становясь

Все выше, красивей и ярче,

В туманной немой дали так же рос этот Айсберг.

IX

Они казались чужими:

Никто из смертных не мог увидеть

Тесного слияния их дальнейшей истории

X

И знака, что им суждено

Совпасть на путях

И вскоре стать нераздельными половинами устрашающего события,

XI

Покуда Пряха Лет

Не сказала: “Сейчас!” И вот все — слышат,

И настает соитие, и сталкивает оба полушария.

Перед вами — самое настоящее стихотворение “на случай” в форме публичного обращения. В сущности, это — речь; возникает чувство, что ее должен произносить проповедник с кафедры. Первая строка — “In a solitude of the sea” (“B морском одиночестве”) чрезвычайно просторная, вокально и визуально; она вызывает в воображении бесконечность морского горизонта и ту степень автономии стихий, которая сообщает им способность ощутить собственное одиночество.

Но если первая строка окидывает взглядом это колоссальное пространство, то вторая — “Deep from human vanity” (“В глубине, вдали от людской суеты”) уводит еще дальше от человеческого мира, в самое сердце этой полностью изолированной стихии. По сути, вторая строка — это приглашение к подводному путешествию, в которое и превращается первая половина стихотворения — опять затянутая экспозиция! К концу третьей строки читатель уже оказывается участником настоящей подводной экспедиции.

Трехстопники вещь коварная. Они часто плодотворны с точки зрения эвфонической, но при этом они естественно ограничивают содержание. В начале стихотворения они помогают нашему поэту задать тональность, но он торопится приступить к тому, ради чего пишется стихотворение. Для этого он берет третью, весьма вместительную гекзаметрическую строку, в которой действительно проявляет чуть не кровожадную деловитость:

“And the Pride of Life that planned her, stilly couches she” (“И от Гордыни Жизни, которые его задумали, недвижно покоится он”).

Первая часть строки равно замечательна как нагромождением ударений, так и тем, что она вводит: риторическим, абстрактным понятием, которое, к тому же, пишется с заглавных букв. Гордыня Жизни, конечно, синтаксически связана с людской суетой, но это мало помогает делу, так как, во-первых, людская суета идет без заглавных букв и, во-вторых, это все же более внятное и привычное понятие, нежели Гордыня Жизни. Далее, два “n” в “that planned her” создают ощущение зажатого, напряженного голоса, более пригодного для газетной передовой, нежели для стихотворения.

Ни один поэт, будучи в здравом уме, не пытался бы уместить все это в половине строки: ее почти невозможно произнести. С другой стороны, как мы уже отмечали, микрофонов еще не было. На самом деле, слова “And the Pride of Life that planned her” можно прочитать вслух, несмотря на опасность механического скандирования, и в результате мы получим в каком-то смысле неоправданное логическое ударение, однако очевидно, что для этого нужно сделать усилие. Возникает вопрос, почему Томас Гарди это делает. Ответ: потому что он убежден, что образ корабля, покоящегося на морском дне, а также тройная рифма строфу “вывезут”.

“Stilly couches she” — действительно великолепный противовес громоздкому скоплению ударений, ему предшествующих. Два “ll” — “текучий” согласный звук — в “stilly” почти физически передают легкое покачивание, корабля. Что до рифмы, то она окончательно утверждает женскую природу корабля [41] , уже прочитываемую в глаголе “couches” (“покоится”). Для стихотворения эта ассоциация весьма своевременна.

Что нам сообщает о поэте его поведение в этой строфе и, прежде всего, в третьей ее строке? Что он очень расчетлив (по крайней мере, считает свои ударения). И еще — что его пером движет не столько чувство гармонии, сколько главная идея, и что его тройная рифма — лишь во вторую очередь выполняет эвфоническую функцию, в первую же — является структурным приемом. Если говорить о рифме, то в первой строфе она не поражает воображения. Лучшее, что о ней можно сказать, это что она весьма функциональна и перекликается с великолепным стихотворением пятнадцатого века, которое иногда приписывается Данбару:

41

Корабль (Ship) в английском — женского рода. (Прим. перев.)

In what estate so ever I be

Timor mortis conturbat me…

“All Christian people, behold and see:

This world is but a vanity

And replete with necessity.

Timor mortis conturbat me”.

В каком бы достатке ни жил я,

Страх смерти мучает меня.

“Христианский люд, смотри и пойми:

Весь мир — это лишь суета,

До краев полная необходимостью.

Страх смерти мучает меня”.

Вполне вероятно, что именно эти строки послужили источником вдохновения для “Схождения двоих”, поскольку это стихотворение прежде всего — о суете и необходимости и еще, разумеется, о страхе смерти. Однако мучает семидесятидвухлетнего Томаса Гарди в первую очередь как раз необходимость.

Steel chambers, late the pyres

Of her salamandrine fires,

Cold currents thrid, and turn to rhythmic tidal lyres.

Стальные камеры, недавно — костры

Его саламандриных огней,

Пронизывают холодные потоки и превращают в ритмичные приливные лиры.

Мы и вправду здесь оказываемся в роли подводных путешественников, и хотя рифмы лучше не становятся (здесь встречаются и наши старые подруги “lyres” [“лиры”]), строфа эта ошеломляет своей изобразительностью. Мы, несомненно, в машинном зале, и вся эта техника зримо преломляется в зыбкой воде. Самая главная роль в строфе — конечно, у слова “salamandrine” (“саламандрины”). Помимо мифологических и металлургических ассоциаций, этот четырехсложный, похожий на ящерицу, эпитет чудесным образом вызывает в сознании зыбкое движение огня — стихии, прямо противоположной воде. Огонь погас, но как бы продолжает жить в мерцании воды.

Слово “Cold” (“холодный”) во фразе “Cold currents thrid, and turn to rhythmic tidal lyres” (“Пронизывают холодные потоки и превращают в ритмичные приливные лиры”) подчеркивает это превращение. Но в целом строка чрезвычайно интересна, потому что в ней можно усмотреть скрытую метафору процесса создания этого стихотворения. На поверхности — или, точнее, под нею — у нас движение волн, приближающихся к берегу (или к заливу, к бухте), который похож на завиток лиры. Тогда волны — звучащие струны. Глагол “thrid” — архаическая или диалектальная форма слова “thread” (“пронизывать”) — не только передает сплетение звучания и значения, идущее от строки к строке, но еще и эвфонически напоминает о треугольном рисунке строфы — трехстишия. Другими словами, переход от “огня” к “холоду” здесь — прием, который выдает рефлексию художника вообще и, учитывая подход к изображению великой трагедии в этом стихотворении, нашего поэта, в частности. Ибо, прямо скажем, “Схождение двоих” лишено “жарких” эмоций, которые, возможно, показались бы уместными, если вспомнить о количестве погубленных жизней. Это абсолютно несентиментальная вещь, и во второй строфе Гарди раскрывает (скорее всего, ненамеренно) кое-что из своих производственных секретов.