Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Over the mirrors meant

To glass the opulent

The sea-worm crawls — grotesque, slimed, dumb, indifferent.

По зеркалам, предназначенным

Отражать имущих,

Ползет морской червь — нелепый, склизкий, тупой, безразличный.

Думаю, что именно из-за этой фразы стихотворение сочли социально-критическим. Здесь, разумеется, есть и социальная критика, но она наименее интересна. “Титаник” вправду был плавучим дворцом. Бальный зал, казино, пассажирские кабины были грандиозным воплощением роскоши, декор поражал пышностью. Чтобы это передать, автор пользуется словом “to glass” (“отражать”), которое одновременно и удваивает все это богатство и выдает его одномерность: оно не глубже зеркального стекла. Однако, по-моему, в картине, которую рисует здесь г-н Гарди, он стремится не столько осудить богатых, сколько выявить расхождение между намерением и результатом. Морской червь, ползущий по зеркалу, воплощает не суть капитализма, а диаметральную противоположность “имущим” (“the opulent”).

Последовательность негативных эпитетов, описывающих этого морского червя, немало рассказывает нам о самом г-не Гарди. Ибо чтобы оценить силу негативного эпитета, нужно всегда попытаться сначала применить его к себе. Будучи поэтом, и к тому же романистом, Томас Гарди наверняка не раз это проделывал. Поэтому данную последовательность негативных эпитетов можно и нужно воспринимать как отражение его иерархии человеческих зол, тягчайшее из которых идет в списке последним. А последнее из них, к тому же поставленное в рифмующуюся позицию, — “indifferent” (“безразличный”). В результате другие качества — “grotesque, slimed, dumb” (“нелепый, склизкий, тупой”) — оказываются меньшим злом. По крайней мере, с точки зрения нашего автора, это именно так. И невольно думаешь, что суровость осуждения, относящаяся в данном контексте к слову “indifferent”, вероятно, направлена автором на себя самого.

Jewels in joy designed

To ravish the sensuous mind

Lie lightless, all their sparkles bleared and black and blind.

Алмазы, граненые в радости,

Чтобы чаровать чувственный ум,

Тускло лежат, их блеск поблек, почернел, ослеп.

Наверное, сейчас — вполне подходящий момент, чтобы отметить кинематографический — кадр за кадром — подход, которым пользуется здесь наш поэт, а между тем делает он это в 1912 году, задолго до того, как кино стало ежедневной — ну, ежевечерней — реальностью. Кажется, я уже где-то говорил, что технику монтажа изобрела поэзия, а не Эйзенштейн. Вертикальное расположение одинаковых строф на странице — это и есть кинофильм. Пару лет назад компания, пытавшаяся поднять “Титаник”, сделала документальную ленту, которую показали по телевидению, — камера была очень близко от вещей, о которых здесь идет речь. Больше всего интереса вызывало содержание корабельного сейфа, где, среди прочего, возможно, находилась рукопись только что законченного романа Джозефа Конрада, которую автор послал своему американскому издателю на “Титанике”, поскольку, помимо других достоинств, этот корабль должен был стать самым быстрым перевозчиком почты. Привлеченная запахом таящихся там богатств, камера без конца кружила над участком, где был расположен сейф, но все напрасно. У Томаса Гарди это получается гораздо лучше.

Фраза “Jewels in joy designed” (“Алмазы, граненые в радости”) практически сверкает своими “j” и “s”. То же можно сказать и о следующей строке с ее свистящими “s”. Однако самое поразительное применение аллитерации представлено в третьей строке, где зачарованный чувственный взгляд тускнеет, по мере того как все “l” трещат и взрываются в слове “sparkles” (“блеск”), превращая драгоценные камни в цепочке “bleared and black and blind” (“поблекшие, черные и слепые”) во множество пузырьков, подымающихся к концу строки. Аллитерация буквально саморазрушается на наших глазах.

Восхищаться здесь изобретательностью поэта — дело гораздо более благодарное, нежели “вчитывать” в эту строку проповедь на тему эфемерной и разрушительной природы богатства. Даже если бы наш автор и ставил себе такую задачу, упор он сделал бы на парадоксе как таковом, а не на социально-критических комментариях. Будь Томас Гарди на пятьдесят лет моложе, когда сочинял это стихотворение, возможно, он заострил бы социально-критическую ноту в “Схождении двоих”, да и то навряд ли. Но ему было семьдесят два года, сам он был вполне обеспечен, и из полутора тысяч людей, погибших с “Титаником”, двоих он знал лично. Однако во время своего подводного путешествия их он тоже не пытается отыскать.

Dim moon-eyed fishes near

Gaze at the gilded gear

And query: “What does this vaingloriousness down here?”

Рядом неясные лунноглазые рыбы

Глядят на позолоту вокруг

И вопрошают: “Что делает здесь это тщеславие?”

Фраза “Gaze at the gilded gear” (“Глядят на позолоту вокруг”), очевидно, вкралась сюда только в силу аллитерационной инерции (легко предположить, что автору приходили в голову и другие сочетания слов на пути к последней строфе, и это — лишь один из побочных результатов), которая еще раз напоминает о помпезности “Титаника”. Рыб мы видим как будто сквозь бортовой иллюминатор — отсюда эффект увеличительного стекла, расширяющий рыбьи глаза и придающий им сходство с луной. Гораздо существеннее, однако, в этой строфе третья строка, которая завершает экспозицию и служит трамплином для главной идеи стихотворения.

Строка “And query: „What does this vaingloriousness down here?"” (“И вопрошают: „Что здесь делает это тщеславие?"”) — не просто риторический оборот, благодаря которому последующий текст стихотворения становится ответом на содержащийся в ней вопрос. Это, прежде всего, возвращение к позе оратора, утратившей отчетливость из-за затянутой экспозиции. Чтобы к ней вернуться, поэт повышает стилистический уровень речи, сочетая казенно-юридическое слово “query” (“вопрошать”) с явно церковным “vaingloriousness” (“тщеславие”). Громоздкий пятисложный корпус этого последнего прекрасно передает громоздкость корабля на морском дне. Помимо этого, однако, и казенное и церковное слова указывают на стилистический сдвиг и на смену угла зрения.

Well: while was fashioning

This creature of cleaving wing,

The Immanent Will that stirs and urges everything

Prepared a sinister mate

For her — so gaily great —

A Shape of Ice, for the time far and dissociate.

Так вот: покуда кроилось

Это создание с рассекающим крылом,

Имманентная Воля, которая движет всем и все побуждает,

Приготовила страшную пару

Ему — столь грандиозно-веселому —

Форму из Льда, пока что далекую и отъединенную.

Начнем с того, что слово “Well” (“Так вот”) здесь и обезоруживает, и сигнализирует о перегруппировке. Это разговорное словечко, нужное автору и для того, чтобы немного притупить бдительность аудитории — ежели она насторожилась, услышав “vaingloriousness”, — и для того, чтобы набрать побольше воздуха в легкие, поскольку он начинает длинную, чрезвычайно перегруженную фразу. Чем-то напоминая ораторские приемы нашего сорокового президента, “Well” здесь служит знаком, что киношная часть стихотворения кончилась и начинается разговор всерьез. По-видимому, тема разговора все же — не подводная фауна, а представление г-на Гарди (а также вообще поэзии со времен Лукреция) о причинности.

Строки “Well: while was fashioning/ This creature of cleaving wing” (“Так вот: покуда кроилось/ Это создание с рассекающим крылом”) сообщают публике (и прежде всего — синтаксически), что начинаем мы издалека. Более того, придаточное предложение, предшествующее суждению об Имманентной Воле, на все сто процентов эксплуатирует грамматический род слова “корабль” в английском языке. Здесь подряд идут три слова с нарастающим женским смысловым оттенком, и их близость друг к другу усиливает впечатление намеренного подчеркивания. Слово “fashioning” (“кроилось”) могло бы быть вполне нейтральным в контексте судостроения, не окажись оно связано со словом “this creature” (“это создание”), с присущим этому последнему оттенком любовности, и если бы за этим “this creature”, в свою очередь, не стояло слово “cleaving” (“рассекающий”), в котором слышится скорее “cleavage” (“ложбинка между грудей”), нежели “cleaver” (“колун”), что в результате, передавая образ движения носовой части корабля сквозь воду, вызывает еще и ассоциацию с белым парусом, напоминающим лезвие (кливером). Так или иначе, сочетание “cleaving wing” (“рассекающее крыло”) (и особенно — именно слово “wing”, поставленное в рифмующуюся позицию) повышает стиль в данной строке с тем, чтобы автор смог ввести понятие, основополагающее для всей его системы мышления, — “The Immanent Will that stirs and urges everything” (“Имманентная Воля, которая движет всем и все побуждает”).

Гекзаметр обеспечивает максимальный простор скептическому величию этого понятия. Цезура самым естественным образом отделяет само понятие от его определения, позволяя нам в полной мере оценить почти громоподобные раскаты согласных в “Immanent Will”, равно как и категоричность в словах “that stirs and urges everything”. Эти последние производят еще более сильное впечатление, благодаря осторожному использованию дактиля в строке, которое граничит с нерешительностью, различимой в слове “everything”. Эта третья в строфе строка нагружена инерцией разрешения, и возникает чувство, что все стихотворение написано ради этого суждения.