Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Николай шумно вздыхает и смеется:
— Где-то виделись! Г-гы… Веселый, видно, был дед…
— Ты не мешал бы, — обрывает его Кузьма.
Белоконь достает коробку с табаком и неторопливо скручивает папиросу.
— Веселый. Это верно. А для бригады он был отцом родным. О каждом забота у него до мелочи: сушилку сам для спецовок оборудовал; постели, бывало, осматривал, чтоб мягко и чисто было; с соседками переговоры вел, и те занавески да коврики для нас расшили, в комнатах побелку произвели, цветы под окнами насадили. Душевный и хозяйственный был человек!.. Как обещал он, к субботе вся бригада оформилась — не узнать. И раньше любил я хорошо, красиво одеться, но такого сверхмодного костюма не имел. Должен сказать, немало хлопот мне эта мода причинила.
«Положение сложное, — говорит бригадир, — до шоссе, я высчитал, восемьдесят пять метров. Для нас эти метры теперь погибель. Может, одному, кто покрепче, разуться да всех к машине на плечах перетаскать? Выход такой, однако, временный: как в город собрались, так носильщик, значит, и нагружайся. Смеху-то сколько на поселке будет!»
Николай привстает на коленях и с хохотом валится в траву:
— А говорил — «смешного не жди»…
Кузьма тоже смеется, будто любуясь сквозь огонь бригадиром.
— Что ж тут смешного? — удивляется Белоконь. — В новом костюме, в туфлях модельных, — попробуй-ка в болото окунись. У нас ведь билеты на завтра заказаны — первые места… Ну, Сидор Петрович выход находит: хорошая машина, говорит, асфальта требует. Хорошая обувь — тротуара. В километре отсюда битый кирпич на развалинах лежит. Времени у нас: вечер, ночь и утро еще в придачу. Или это сложное для нас искусство: тротуар настелить?
Встали мы всей бригадой, лопаты, кайла, носилки взяли, и к двенадцати ночи тротуар, городскому впору, готов. В бане опять пришлось отмываться, однако к этому не привыкать. Веселый Петрович в усы посмеивается: пускай, мол, соседи поинтересуются, им тоже лазить по грязи надоело! И что же? Заинтересовались. Через неделю целые семьи вышли — и не так, как мы, — с песнями, с гармошкой тротуары взялись мостить.
В город мы на другой день выехали, после обеда. Вечером в театр вошли. Очень мне понравилась пьеса, под названием «Лес». Я и в антракты не выходил, все ждал, когда занавес откроется. Ребята наши ситро в буфете пили, а я всякий аппетит потерял: да чем же кончится, никак не могу дождаться.
Когда мы домой возвращались, единогласно было решено, что в следующий выходной опять в театр поедем. У меня, между прочим, спрашивали: как публика? Понравилась? А я удивился: при чем тут публика? Я ведь на сцену смотрел. Ну, ребята потом смеялись, публику, говорят, не заметил! Позже, наедине, Сидор Петрович спрашивает:
«Ты что же, Лука, в вечные холостяки записался?»
Я толком и не понял, к чему он об этом спросил.
Следующий наш выезд был неудачный: на полдороге ливень застиг, а в открытой машине куда спрячешься? Разве под машину? Грязь по колени. Прибыли мы в город мокрые, аж пар идет. Петрович кричит шоферу:
«К гостинице правь! Из-за тебя на сеанс опаздываем…»
Это он сгоряча: времени еще три часа оставалось. Но так уж принято: шофер всегда виноват.
В гостинице нам два номера отвели, и сторожиха куда-то за утюгом побежала. Заняли мы и сторожку; печка здесь русская, теплая, и уголек запасен. Долго я костюм свой разглаживал, туфли ваксой наводил. Тут маленькая ошибка вышла: брюки я неправильно разгладил, склады у меня оказались по бокам. Спасибо приятелю, он это вовремя заметил, так что ошибку свою я тут же исправил… Но пока я с брюками возился, галстук мой на лежанке вспыхнул, добрая половина обгорела. Однако не беда: доточал его веревочкой, модным узлом затянул — ни вздохнуть, ни шею повернуть. Сорочка крахмальная, будто жестяная, выгибается, гремит, галстук — петлей на шее, пиджак в талию сшит, влажный, того и гляди по всем швам лопнет. То ли дело легкий «спец»! Куртку набросил, сапоги натянул,
привольно и удобно, в огонь и в воду иди — выручит. А тут еще запоночки, да застежка, да нарукавнички, да приставные манжеты, — все нужно помнить, а то, чего доброго, растеряешь.Наконец-то собрался я к вечеру. В театр позже других пришел.
Первое время только на сцену смотрел. Как-то неловко себя чувствую: со всех сторон люди на меня поглядывают. Ко второму действию постепенно освоился и в антракте вышел покурить. Возвращаюсь обратно, а место мое, оказывается, занято: какая-то девушка сидит и спокойно программу просматривает. Я на нее и не поглядел.
«Извините, — говорю, — уважаемая, тут кто-то из нас прошиб. Сдается мне, что это вы промахнулись».
Она поднимает на меня глаза:
«Не понимаю. Это мое место».
Тут сразу же билетерша подскочила, шустрая, бойкая, но вежливая, обходительная. Билет мой взяла и что-то затараторила, а что, понять не могу, потому — не на нее смотрю и не ее слушаю. Я эту девушку как увидел, как заглянул ей в глаза, словно доски подо мной закачались, и лампы, балконы, двери и ложи — все кругом пошло.
— Ну, в точности! — подхватывает Николай. — Это я знаю, брат… Это бывает!
— Билетерша меня об руку берет и легонько в сторону оттаскивает. А я уперся и ни шагу за ней. Тут все оглядываться стали и кто-то уже хихикнул.
«Странный вы человек, — говорит билетерша. — Ведь я же вам объясняю: билет у вас правильный, и ряд ваш действительно третий, но только с другой, с правой стороны…»
Сказала она эти слова достаточно громко, но глянула на меня и замолчала, глазами как будто переменилась, — задумчивей, ласковей они сделались. Неужели поняла, что у меня на душе?
«Однако действие уже начинается, — говорит. — Соседнее место свободное. Можете оставаться здесь».
С тем и ушла. А я еще раз извинился и рядом с незнакомкой присел. «Ну, — думаю, — Лука, пропал ты с этой минуты. И зачем только тебя в театр понесло? Нет, надо еще раз глянуть. А может, ты ошибся? А может, совсем она не такая, и только показалось, что все у нее, как ты мечтал?» Легко это сказать: повернулся и глянул. На деле куда сложней. Смотрю на сцену и сам себя уговариваю: да ведь так или иначе — все пропало. Вон каким бирюком ты себя показал. Ну, посмотри, на душе легче сделается, когда увидишь, что ошибся.
Тихонько оборачиваюсь, и она оборачивается в эту минуту, и долго, очень долго, от неожиданности мы смотрим в глаза друг другу.
Падает занавес. Свет уже зажегся. Она колеблется и говорит негромко:
«Как же так? Вы на сцену совсем не смотрите?»
«Извините, — говорю, — уважаемая незнакомка, многое я отдал бы, чтобы еще раз время так провести…»
Она не поняла:
«Труппа еще не уезжает…»
«И что мне эта труппа? Вы-то как часто в театре бываете?»
Она засмеялась:
«В этом театре четвертый раз».
«И всегда одни приходите?»
«Нет, — говорит, — почему же? Иногда со знакомыми. Это сегодня так случилось, что я одна».
Нисколько, понимаете, я не ошибся: смотрю на нее, слушаю, и кажется мне, что это сон, и жалко, если он прервется, — лучшая она, чем сначала мне показалось, чем даже в мечте могла прийти.
Все третье действие мы молчали. Поглядываю я украдкой: совсем забыла она обо мне. Вот и антракт, и снова многие в нашу сторону смотрят. Какой-то шалопай усатый из ложи биноклем нацелился. Два стрекулиста нарочно зашли со стороны сцены, мордочки на нас уставили, стоят, погогатывают.
Она заметила все это, выпрямилась, светлую прядь со лба отвела: мол, что вы для меня, насмешники? С кем хочу, с тем говорить буду. Это и успокоило меня, и ободрило. Тому, усатому, я незаметно от нее рожу скорчил, он и бинокль сразу опустил. А этим, стрекулистам, кулаком тряхнул. Снова мы наш разговор продолжаем.
«Мне жалко будет вспомнить, — говорю, — что вот провели мы чудесный вечер, а вашего имени я так и не знаю».
«Имя у меня простое, — говорит, — Машенька. По отчеству — Сергеевна. Но для вас это и не нужно».