Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Помолчали мы немного, каждый своими мыслями занятый.
«Душно, жарко в театре, — говорит она смущенно. — Пить хочется…»
Я даже на стуле подпрыгнул:
«Боже мой, а я ведь не догадался. Одну секундочку — я принесу…»
Сорвался я с места и бегом в буфет, через десять ступенек прыгаю, никакой очереди не признаю. Бегу обратно с двумя бутылками, со стаканом, а она уже в коридоре, и не одна. Тот самый усач, что бинокль наводил, перед нею расшаркивается, рот у него трубой, и голос как из бочки:
«Хо-хо-хо!»
Прислонился я к стене, что делать дальше, не знаю;
«Как это неудобно, — говорит, — схватили бутылки и убегать…»
Я ему:
«Тс-с… Помалкивай».
А он еще громче, да голос визгливый, будто гвоздем по стеклу.
«Как же помалкивать прикажете? А деньги?»
Сзади снова слышу усатого:
«Хо-хо-хо!»
Это он, видимо, уже по моему адресу. Вот какая история! Деньги второпях да в увлечении я забыл заплатить, Сунул я официанту первопопавшуюся бумажку. Тридцать рублей оказались. Сначала стоял он вроде восклицательного знака, а то вопросительным сделался.
«Может, еще что изволите?»
И, как на зло, эти слова уже не громко говорит.
Кузьма досадливо взмахивает руками и с сожалением качает толовой, в рыжеватых глазах его и огорчение, и сочувствие. Видимо, сдерживаясь, Николай хрипло хохочет, а потом говорит серьезно, почти строго:
— Такой в точности случай и со мной был…
Откуда-то из оврага доносится крик козодоя. Ветер проходит по вершинам деревьев, и над огнем, как зеленая бабочка, трепещет и вьется оброненный берестом лист. Белоконь протягивает руку, и лист ложится на его ладонь.
— События, значит, дальше следуют. Про официанта я уже и позабыл. Так он опять о себе напоминает:
«Пирожное у нас отличное, торт, мармелад…»
Я ему эти бутылки сунул:
«Сделайте одолжение: даме вон той, что с усатым разговаривает, отнесите».
Сам повернул в первую дверь, в зал вошел, на прежнее место уселся. Придет она или нет? А как посмеялась надо мной? Эх, Лука, Лука, нелегкая принесла тебя сюда, и еще у первого ряда, на потеху людям усадила!..
Лампочки уже начинают гаснуть, а ее все нет. Уйти мне, думаю, что ли? И сразу решаю: да, уйду. Встаю, к двери направляюсь, а она навстречу мне идет. И только улыбнулась, — обиды моей, огорчения как не бывало.
«Где же вы прячетесь, Лука? — спрашивает. — Жду вас в фойе, а вы и забыли?»
«Нет, извините, Машенька, ситро я принес…»
«Не вы, положим, официант принес».
Тут я признался:
«Это он гнался за мной. Я деньги второпях забыл уплатить».
Она засмеялась.
«Ну, ладно, вы вот что скажите, Машенька, кто этот, усатый?»
Она посмотрела на меня внимательно, чуть внимательней, чем смотрела до этого. И ничего не ответила. Занавес поднялся. Не обменявшись ни словом, мы досмотрели спектакль. Вместе со всей толпой из зала выходили. Я об одном думаю: сейчас мы расстанемся, сейчас и, может, навеки. Ей это легкий интерес с тобой, с чумазым, поболтать.
«Прощайте, — говорю, — Машенька, лихом не поминайте. Вот он, усатый, ждет вас около двери».
Она чуть приметно усмехнулась:
«Может,
еще и у подъезда ждут. Тогда вам только и остаются боковые двери».Забыл я в ту минуту, что люди вокруг нас, и публика все востроухая, каждое слово ловит.
«Эх, Машенька, — говорю, — да разве вы не видите: мне горько подумать, что сейчас мы должны расстаться!..»
Машенька меня за руку:
«Тише вы… Что с вами?»
Публика оборачивается, смотрит на меня удивленно, а тот усач уже навстречу идет.
«Мария Сергеевна! Я — к вашим услугам. На дворе ливень, прямо потоп. Но вы не беспокойтесь: у меня вполне надежная ЭМ-один».
Ну, дьявол тебя дери вместе с твоим ЭМ-один! Ладно. Ни на шаг я не отступлю. Что дальше будет? Она оборачивается ко мне:
«Что вы скажете, Лук Алексеевич?»
«А что ж, очень просто, — говорю, — может, этот самый ЭМ-один нанимается?»
Как глаза ее засмеялись! А усатый белки выкатил:
«Только мне и дела каждого встречного возить».
Тут я и попросил его, очень вежливо, но с огоньком, чтобы о даме моей не смел он так выражаться. Он извиняться стал, смутился, покраснел, плечами пожал и в сторону удалился.
Следуем, значит, мы дальше. Я ко всему уж приготовился: любую атаку отобью, а Машеньку не отпущу, пока сама уйти не захочет.
У двери, при выходе, наши бригадные стоят. Увидели меня, шеи повытянули. Мимо проходя, «добрый вечер» я сказал. Дружно в ответ головами закивали. Слышу, вслед кто-то шепчет:
«Только подумать… Вот те и Лука!»
На улице действительно ливень. Грохочут ручьи. Деревья, будто фонтаны, кипят. Остановились мы в растерянности, под балконом стоим. Смотрю я на нее, и весело мне, и радостно, — петь хочется и смеяться. Откуда и речь у меня взялась? В другое время целыми часами молчу: что, думаю, зря болтать-то? А тут и шутки, и прибаутки сами на язык просятся. Машенька говорит:
«Хорошо с вами, Лука Алексеевич! Но сперва вы показались мне бирюком».
«Это вы, — говорю, — отогрели меня, Машенька. Чего не сделает один ваш взгляд».
Всю ночь, однако, на улице не будешь стоять. Публика вся почти уже разошлась.
— «Как же быть?» — спрашивает Машенька неизвестно кого.
«Очень просто, — говорю, сбрасываю пиджак свой новый, бостоновый и плечи ей осторожненько покрываю: — Давайте руку, Машенька, пошли!»
А в это самое время, откуда ни возьмись, тот же усач!
«Я, — говорит, — давно вас жду, Мария Сергеевна. Моя машина вот, у подъезда».
«Да, — отвечает Машенька. — Правильно».
Ласково глянула на меня, пиджак возвратила, руку пожала и с тем, с усачом, к машине пошла. Как-то внезапно все это случилось, не то чтобы слово сказать, даже пикнуть я не успел. Грянула машина в тот же миг, фары загорелись, дождь радугой впереди засиял.
Так и остался я, как говорится, сам один. Стою, чуть не плачу од огорчения. Наши-то все время в окошко наблюдали и, видно, поняли: неладно у меня получилось. Выходят они гуськом, один по одному, все тихие, печальные, мол, не рассказывай, Лука… Вместе мы до гостиницы добрели. Тут Сидор Петрович в сторонку меня отвел, спрашивает: