Сочинения в 3 томах. Том 2. Диктатор

Я постарался не показать закипавшую во мне злость.

–  С чего вы взяли, что я отменяю ваши судебные решения? Я только приостанавливаю их. Лучший способ для этого посадить вас на время в тюремную камеру, а ваши карательные войска изолировать.

–  Но вы и Гамова арестовываете, судя по тому, что вокруг него охрана. Себя-то вы не сажаете в камеру!

–  Себя в камеру не сажаю, вы не ошиблись, Гонсалес. Больше того - на некоторое время узурпирую всю правительственную власть. Вы спросите, на какое время? На то время, пока Гамов будет сидеть в тюрьме. То есть на то, надеюсь, не очень длительное время, пока высший человеческий суд либо не отменит решение Черного суда, в чем я абсолютно уверен, либо не утвердит, что, по-моему, невозможно.

Снова пробудился пребывавший в молчании Гамов.

–  Вы сказали - высший человеческий суд. Что вы имеете в виду?

Я повернулся к нему. Я задыхался от страсти и негодования, но с Гамовым надо было объясняться по-иному, чем с Гонсалесом.

–  Что я имею в виду? То самое, к чему мы уже не раз обращались в трудные моменты. Только раньше мы призывали население нашей страны как верховного судью нашей политики ответить, за нас оно или против. А теперь мы пригласим на ответ весь мир. Вот он, верховный судья наших поступков, - коллективное мнение человечества. Перед ним должны отступить все частные решения, все личные пристрастия, все одиночные мнения, Гамов! Черный суд над нами - ваше единоличное решение, вы могли своей волей, своим умом, своей жаждой самопожертвования убедить и Гонсалеса стать заодно с вами, но уже меня убедить не смогли. Вот первый недостаток вашего суда, а их будут тысячи. Я добровольно присоединился к обвиняемым, но не затем, чтобы покорно протянуть шею в петлю, а чтобы доказать вам и Гонсалесу, что недостоин справедливости этот суд над нами. Гонсалеса и вас убедить мне не удалось, вы готовы пожертвовать собой. Но я не хочу жертвовать собой. Не допущу и вас расправиться с собой. Судить нас станет все человечество, только такой суд я признаю. И до того, как прозвучит приговор всего человечества, я изолирую вас обоих от фанатичных слуг, от вас самих, наконец.
– Я повернулся к Гонсалесу.
– Как видите, я не отменяю вашего решения, вы, выбранный нами, и мной в том числе, наш законный высший судья. Было бы позорным для меня признавать ваши приговоры, пока они не затрагивают меня лично, и оспаривать их, чуть они мне невыгодны. И я не отменяю, но приостанавливаю ваш приговор, пока истинно высший суд не выскажет о нем свое мнение.

И повернувшись к стереокамерам, я торжественно провозгласил:

–  Объявляю с завтрашнего дня подготовку к всемирному референдуму. Вопрос один: справедлив ли приговор Черного суда, вынесенный Алексею Гамову, Андрею Семипалову и Аркадию Гонсалесу?

После моего обращения к населению всего мира о референдуме охрана увела Гонсалеса в назначенное ему помещение. Сам Корней Каплин возглавил отряд, сопровождавший Гамова. Гамов, уходя, улыбнулся мне - показывал, что не сердится на свой арест. Я спустился вниз и попал в круг друзей. Готлиб Бар, старый, еще до войны, товарищ, громко расцеловал меня, Пустовойт и Штупа ограничились рукопожатиями, а Омар Исиро восторженно воскликнул, что был посвящен во все детали сценария, но до момента, когда Корней Каплин зашагал в овальный зал, трясся от страха, что план не удастся.

Смеющегося Пеано я поздравил с хорошим выполнением операции и подошел к Фагусте и Георгиу, по-прежнему сидевшим друг напротив друга - думаю, что один не вставал, потому что этого не делал другой, - они все старались делать одновременно. Фагуста захохотал, тряхнув шевелюрой, и громыхнул во всю мощь голоса:

–  Отлично сработано, Семипалов! Так обдурили балбеса Гонсалеса! Что вы теперь будете делать с такими военными способностями в мире, где установили вечный мир?

Пимену Георгиу я сказал с иронией:

–  Вы не разочарованы? Столько трудов положили, чтобы обвинить всех нас в тяжких грехах! Правда, не меньше трудились и когда истово нас восхваляли.

Он ответил с ледяной надменностью:

–  Я всегда исполнял свой долг. И когда доказывал нужность каждого вашего государственного акта, и когда вскрывал преступления, содержащиеся в любом их этих актов.

Семьдесят четвертый живой потомок древнего пророка терпеливо ожидал, пока я закончу переброс репликами с обоими журналистами. Он стоял передо мной по-военному прямо, седой, с яркими голубыми глазами, сверкавшими из глубоких глазниц.

–  Я с ужасом слушал, что наговаривал на президента этот бессовестный человек, ваш Черный судья, - сказал он.

–  Почему бессовестный?
– засмеялся я.
– Каждый делает, что умеет. Гонсалес лучше всего осуждает. Это его страсть - карать.

–  Есть существа, неподвластные его суду.

–  Для Гонсалеса таких существ не существует.

Из глаз первосвященника вырвалась вспышка. Он медленно проговорил:

–  Вижу, вижу - и вы не поверили в то, что я рассказал о происхождении президента.

Я широким жестом обвел овальный зал.

–  Здесь много людей, уважаемый Тархун-хор. Могу вас уверить, что я больше их всех согласен с вами.

За время суда я почти не занимался государственными делами. Их накопилось множество. Я удалился к себе - и просидел в кабинете до ночи. Позвонила Елена, она радовалась, что призрак незаслуженной кары рассеян, и просила прийти домой. Я отговорился занятостью и пошел к Гамову. Около его квартиры ходила стража - все те же водолетчики. В приемной Гамова сидели Сербин и Варелла, они вскочили, когда я вошел.

–  Как ваш полковник, друзья?
– осведомился я.

Мне ответил Варелла, Сербин только поглядел затравленными глазами:

–  Ходит по комнате. Прислушиваемся - не позовет ли? Нет, молчит, только ходит - от окна к двери, от двери к окну.

Гамов прекратил свою ходьбу, когда я вошел, показал мне на кресло, сам сел напротив. Мне показалось, что он готовится к долгой беседе. Я тоже готовился к ней.

–  Вы так долго отсутствовали, - пожаловался он.
– Я боялся, что вы вообще не придете - можно уже со мной не считаться.

–  Сами виноваты!
– огрызнулся я.
– Раньше делили поровну всякие неотложности, а теперь все взвалили на меня одного.

–  Будете перевозить меня в тюрьму?
– переменил он тему разговора.

–  Зачем? Вас нужно изолировать от людей Гонсалеса, да и от вас самого. Не уверен, что вы сегодня предсказуемы. До референдума побудете здесь, а потом снова появитесь перед народом.

–  А вы уверены, что референдум отвергнет приговор Гонсалеса?

–  Гамов, вы же умный человек. Неужели вы сомневаетесь, что Гонсалеса поддержит только малое число? Бесконечно малое число, если говорить терминами математики…

–  Нет, я не сомневаюсь. И это меня тревожит.

–  Хотите смерти?
– спросил я прямо.

–  Хочу эффектного завершения, - ответил он столь же прямо.
– Одно дело - появиться, красочно победить и исчезнуть, оставив миру решение кардинальной философской проблемы - где граница между добром и злом. Остаться и руководить усмиренным миром - это все же не вклад в философию.

–  Знал, что вас мучают философские болезни, но не до такой же степени… Это временная хворь, Гамов. Мы еще поговорим о философском содержании наших поступков. И сделаем это без Гонсалеса и Бибера. Один орудует в философии топором, другой хрупок - раз поспорил с вами и сразу сломался, перейдя в вашу веру.

–  Вы будете мягче Гонсалеса и тверже Бибера, Семипалов?

–  Ваш ученик, Гамов. Это обязывает. Постарайтесь до референдума не заболеть по-серьезному.

В приемной Сербин со страхом смотрел на меня. Мы говорили с Гамовым тихо, он ничего не мог расслышать - это испугало его.

–  Семен, слушай меня внимательно.
– Впервые я назвал солдата по имени, а не по фамилии.
– Для начала - ты обыскал полковника? И одежду его, и все помещения? Ножи, бритвы, карманные импульсаторы?..