Софринский тарантас

— Вот мы и опять с тобой вместе… — в каком-то злорадстве хихикает вдруг он и, оскалив зубы, поправляет на кителе ворот.

— За что?.. За что?.. — кричит в ужасе Федор, не находя себе места. — И кто тебя только выдумал, кто народил… Не могу я больше так жить, не могу…

— Уголек, заклей камеру, а то завтра утром выезжать… — часто просят Федора шоферы, когда его рабочее время давным-давно вышло. И он безотказно клеит камеры. Он может клеить их ночью и даже тогда, когда никто не согласится их клеить.

Как пташка, днями и ночами сидит Федор в своей каморке и клеит и чинит колеса. Трудно быть вечным работягой, он это знает. Но только в работе он и находит утешение. Увлечется делом, и, глядишь, уже меньше жалят его бедную душу далекие воспоминания.

Он и питается в этой самой ветхой каморке, где запах резины, солярки и бензина ни в жизнь не вытравить. На нем старая, вся истрепавшаяся лагерная куртка и кирзовые сапоги, из обувки он носит только их. Под столом калачиком свернуты две фуфайки. Если вдруг снова придут забирать его в лагеря, он уже, как прежде, не опростоволосится, будет при форме. Ему кажется, то, что он реабилитирован, еще ничего не значит. Крупные люди, наказавшие его, не были судимы, и пусть они умерли, но дела их все равно живы. Мало того, ведь к власти могут в любой момент прийти их продолжатели. И тогда вновь ни за что ни про что могут забрать Федора, ведь на него легче всего свалить грехи, он ведь лагерный.

Оказывается, как и прежде, наивен он, хотя себя наивным и не считает. Но года берут свое. Седина серебрит его волос, и не тоненькие морщинки, а глубокие морщины вольготно бороздят лоб и щеки. Он спит в каморке, на старом широком сиденье от «КрАЗа». Вместо подушки узел с тряпьем. Одеяло заменяет замасленная рогожина. Видно, с кровью въелась в него лагерная жизнь, и поэтому он не может принять современную роскошь. Со стороны, чужому человеку покажется, что вулканизаторщик, как и все нищие, темен сознанием, упрям и груб и о его святости не может быть и речи. Но со стороны всегда легко рассуждать. Труднее понять человека.

Осенью дни светлые. В это время только на воздухе и бывать. Но Уголек в каморке сидит.

— Федор, о чем ты плачешь?.. — иногда спросят его шоферы. А он молча посмотрит на них и ничего не ответит

ВАНЬКА БЕЗНОГИЙ

Иван Кузнецов литейщик. Заработки у него хорошие, по пять сотен порой приносит, а жене все мало. Избаловалась она, мало того что жирком заплыла, но и бока вдруг на старости лет почесывать стала. В этом же подъезде жил бухгалтер Феня, которого она полюбила. Не скрывая симпатии к нему, она говорила:

— Были бы все мужички такие, как Феня… Чистенькие, аккуратненькие.

— Я не знаю, сколько он гребет… — бурчал ей Иван. — Но меня, могу даже об заклад с тобой побиться, в нашем доме никто не перегребет… — а потом, вдруг не сдержавшись со злостью ударял кулаком по столу. — Высоко ты, как я погляжу, пташечка взлетела. Пирог с изюмом тебе не всласть, птичьего молока небось захотелось, — и вздыхая, скрипел зубами. — Сволочью, оказывается, ты была. Я обул тебя, одел, в люди, можно сказать, вывел, а теперь, выходит, не нужен. Да не нравлюсь я тебе, уходи к нему, не держу. Забирай из вещей что хочешь, только душу мою не рань… У меня без тебя на заводе дел невпроворот. Я не так, как твой Феня, — целыми днями на попе сидит. Я сталь варю, окруженный россыпью звезд. Меня уважают и ученики, и подручные. И не счеты у меня в руках, а копье десятиметровое, чуть что ошибся, и зальет тебя металл, поминай как звали… А ты, чтобы меня после работы словом добрым поддержать, переживаний добавляешь.

Иванова жена Ася слушает его молча, то и дело поджимая губы, а потом точно так же, как и муж, взрывается:

— Мне не деньги нужны, а человек. Я один раз живу…

— Выходит, я не человек?.. — удивляется он.

— Нет, не человек… — разъярялась она не на шутку, угрожающе фыркая и подпирая кулаками бока. — Это ты на заводе будь телком работящим. А домой приходи измененным, словно ты и не работал. Мне ласка нужна и культурное обхождение, а не твои басенки… Почему ты все смены работаешь, потому что дурней тебя никого нет. Что тебе начальство приказывает, то ты и делаешь. А на жену ты плюешь, думаешь, деньги принес, и все. Да в гробу я тебя видела; чем с тобой, грязнулей, изюм есть, я лучше с Фенькой сухари буду грызть, зато у нас с ним будет все осознанно происходить… А ты сталь вари и завод вперед двигай. Короче, как был ты деревенщиной, так и остался им.

— Ух ты, лиса городская… — кричал на нее Иван. — Смотри, договоришься у меня…

— А я тебе еще раз говорю, — продолжала злиться жена, — что не жить, не жить нам вдвоем. Фенька приветливый, а ты бешеный, точно конь… По нему скучаю, а по тебе нет…

— И долго ты с ним встречаешься?.. — с какой-то тревогой вдруг спросил он ее.

— Уже год.

— Что же ты раньше не сказала… — И, с болью взглянув на бесстыдно-улыбчивое лицо жены, он враз как-то растерялся.

Ощущение было таким, словно саблей его по голове полоснули или сердце пламенем обожгли Больше с ней ни о чем не говоря, он упал на свою кровать прямо в робе и, закрыв подушкой лицо попытался исчезнуть чтобы не видеть белый свет. Почти тридцать лет он прожил с нею бок о бок. И вот вдруг взбесилась баба, точно белены объелась. Может, климакс ударил. А может, действительно не любила она его все эти годы, а только деньги сосала. Когда он узнал, что она бесплодная, он не выгнал ее. У него даже не было мысли жениться на другой. Он любил ее.

Они жили на втором этаже. И часто утром он видел со своей кухоньки, как уезжал на работу на своих новеньких «Жигулях» Феня. Если случайно он встречал его на улице, то в разговоре с ним был приветлив и уважителен. Хотя Фенька как-то оторопело смотрел на него, словно боялся, что Иван возьмет и накинется на него. Ведь такой богатырь может кого угодно удавить.

— Благодарствую за внимание, — крайне вежливо произносит ему в ответ бухгалтер и, быстренько освободив Ивану дорогу, убегает от греха подальше.

— Ну и худобина… — вздыхал сочувствующе ему Иван. — Никак не пойму, в чем только душа его держится.

И, приободренный этим недостатком бухгалтера, он чувствовал какую-то приятную удовлетворенность. Но не долго это длилось. Измена жены давала о себе знать. Больнее всего она ощущалась, когда он после работы приходил домой. Он чувствовал на себе ее холодно-расчетливое отношение. С пренебрежением относилась она к нему абсолютно во всем. Он мешал ей, он был ей не нужен. И он мучился днями и ночами, переживая, почему это произошло. Один раз придя с работы, он, в мальчишеском испуге увидя ее злой, хотел уж было, сам не понимая за что, попросить у нее прощения или, по-рабски пав перед ней на колени, трепетно прижать к груди руки и сказать: «Прости меня, мать. Не все ведь такие люди на земле, как он… Бывают и похуже… такие вот, как и я. — А затем в необыкновенном волнении обратиться: — Дорогая, миленькая, умоляю тебя, не уходи. Я буду слушаться тебя и во всем тебе угождать. А если что тебе из вещей не хватает, я готов кроме дня и ночью вкалывать. В нашей стали сейчас вся страна нуждается», — и, заплакав, ему хотелось после этих слов задрожать. Ведь все же он ее как-никак любил.

И он собрался было это сказать ей и пасть на колени. А она, выйдя к нему в один из таких вот тяжелых послерабочих дней, вся по-модному разнаряженная, вдруг сказала:

— А я, кажется, беременна им… — И такое вдруг щегольское злорадство охватило ее, что он с трудом сдержался, чтобы не ударить. — Ну что, доволен? — хихикая, не отступала она.

У ней, видно, была цель во что бы то ни стало обозлить его, добиться, чтобы он создал скандал и первым ударил ее. Конечно, насчет беременности она пошутила. Но шутка была по остроте крайне злой. Ей во что бы то ни стало хотелось вывести Ивана из себя, во что бы то ни стало.

— А сегодня он придет ко мне поинтересоваться насчет женитьбы… — до предела вдруг растянула она Ивановы нервы. — Если он тебе не нравится, а я знаю, что это так и есть, ты можешь на это время покинуть нас…

«Да она действительно меня уже и за человека не считает…»

Глаза его дико заблестели. Преждевременность ситуации нарастала. Голова закружилась, и в ногах, и в руках он почувствовал слабость. Но все же, сдержавшись и собрав всю волю в комок, он тихо, без всякого злорадства сказал: