Софринский тарантас

— Вот так обувь!.. — в восхищении воскликнет кто-то. — Ее только красавицам носить.

И вслед за этим пойдут излияния и восторги. Кажется, не будет им конца. Но станционный сторож есть станционный сторож. В который раз как следует икнув, так как он объелся селедки с хреном, он вдруг скажет:

— Глупости все это. Бывают и красавцы дураки. Неужто я или вы эту обувку носить не сможем. Конечно, сможем. Лично мне всегда приятно приходить в этот час к витрине. У меня после этого аппетит появляется… Селедочки с хреном могу целых две баночки прямо без хлеба слопать…

Кто-нибудь обидится на его вот такое заключение. Другой равнодушно пожмет плечами. Но многие все же пусть и с улыбкой, но согласятся с ним. Ибо сторож, как видно, из ума не выжил, говорить умеет.

Освещенную витрину я часто вижу из окна предоперационной на ночных дежурствах. Сквозь шевелящуюся листву тополей обувной магазин походит на сказочный пароход, с щегольством подбегающий к берегу. И мне уже кажется, что я кого-то встречаю на нем. Вот тихо в темноту спустится трап. И на нем неожиданно появится та, которую я всю жизнь жду…

Скорее, скорее бы пришла долгожданная пятница. В четверг я зашел в магазин. Заметив меня, Галя оглянулась.

— Ой, а вчера я вас целый вечер вспоминала… — улыбнулась она и тихо добавила: — Ой, если, конечно, можно, купите шампанского. Я страсть как его люблю.

— Что вы, конечно, конечно… — торжественно произнес я. — Кстати, я могу вас обрадовать. Шампанское куплено. А еще я заказал огромный букет роз.

— Ой, зайчик, как здорово!.. — умиление ее было искренним и таким нежным, что я не знал даже, что и сказать ей. — Я люблю розы. При виде их я становлюсь сама не своя. Розы это пожар, страсть. Вот видите, как я умею говорить. Я когда-то хотела педагогом стать, учить людей… — заулыбалась она, внезапно помолодев.

Затем она с каким-то намеком спросила меня:

— А вам правда наш магазин нравится?

— Правда.

— Ишь ты, а я думала, вы пошутили. Лично мне он так, так надоел…

Я не спускал с нее глаз. Хотелось крикнуть на весь магазин: «Любимая, я не могу без тебя!»

Но вместо того чтобы крикнуть, я тихо сказал:

— Этот магазин мне дорог, потому что в нем я встретил вас.

Когда она смеялась, ее локоны вздрагивали. А венчик-челка, по-модному закругленная, чуть приподнималась.

Я счастлив. Как быстро изменилась моя судьба. Галя любит меня. Я чувствую это, да, да, чувствую.

— Не надо об этом… — сказала она в смущении. Она находилась за прилавком в двух шагах от меня. А мне казалось, что она целует меня…

Я оперировал легко. Мои больные выздоравливали быстро, потому что не было осложнений. Главврач был доволен мною. Ну, а когда я сконструировал новый операционный инструмент — ранорасширитель для аппендэктомии — и на конференции доказал, что он нужен, то главврач неожиданно перестал называть меня «зеленый» и часто на пятиминутках ставил меня в пример старикам. Я любил хирургию. Я был заражен ею.

Во время операции я забывал обо всем на свете. В этот момент исчезало даже мое сознание. Но стоило отойти от операционного стола, как перед глазами вновь появлялась Галя с милой простодушной улыбкой. Я проникался ее образом. И этот ее образ производил на меня необыкновенное впечатление. Что бы это значило? Были девушки лучше, были и красивее. А в поселке многие девицы, узнав, что я молодой врач и еще не женат, строили глазки, а некоторые добивались со мной и знакомства.

А может, и никакой Гали на белом свете нет. Может, я просто выдумал ее. Но если, допустим, я выдумал Галю, то обувной магазин я выдумать не мог. Он виден из окна предоперационной.

Стоило мне после операции хоть на минутку увидеть обувной магазин, как на душе легчает. В обувном магазине работает Галя. И она смотрит сейчас небось в мою сторону, как и я в ее.

«Чехарда какая-то… — думал я, пожимая плечами. — Абсолютно незнакомая женщина, и вот тебе на. И старше меня на три года, имеет ребенка и мужа, пусть он даже и разведенный с ней… А что скажет мама, если узнает?..»

Я прокручивал в голове сотни инструкций — советов бывалых мужиков, специалистов по ухаживанию за дамами. Но ни одна из инструкций не подходила ко мне. Случай, происшедший со мной, был единичный, неповторимый.

Я был в каком-то забытьи. При виде ее я терялся, я переставал быть самим собой. Не знаю, понимала ли она это или нет.

И вот в долгожданную пятницу я поднимаюсь за ней следом на второй этаж, ключ от квартиры в ее руке. Брелок звенит, она на ходу то и дело перебирает пальчиками цепочку. А ее другая рука в моей руке, до чего же она теплая, а по нежности с ней не сравним никакой бархат. Я полон желания остановить ее, чтобы сказать ей что-то важное. Но у меня почему-то нет сил приостановить ее. Я покорно плетусь следом. В свободной руке моей сумка. В ней огромный букет роз, две бутылки шампанского, а на дне медицинский халат. Сегодня я ушел с дежурства, а точнее, договорился с коллегой, чтобы он отдежурил за меня и вечер и ночь. Галя выглядит прелестно. На ней модное длинное платье, белые туфельки и соломенная шляпка. Она улыбается, и легкий румянец на ее щеках тут же превращается в жар.

Я соглашаюсь со всеми ее высказываниями. Я повинуюсь ей во всем. Я киваю даже там, где кивать не положено. Но, увы, я ничего с собой поделать не могу. Я влюблен. Мало того, совсем недавно я сам себе дал обещание любить ее всю жизнь.

Ну почему мы очень долго поднимаемся на второй этаж?

— Спасибо, спасибо за все, за все… — лепечу я ей на ухо.

А она смеясь с любопытством смотрит на меня.

— Погодите еще благодарить за все.

И, заглянув в лицо, треплет меня за холку точно котенка.

— Ну, зайчик…

Смущаясь, я краснею. А потом открываюсь:

— На днях я написал маме о вас.

Она удивляется.

— У вас еще мама есть?

— Да…

— И вы ее слушаетесь?

— Да…

Она смеется. Ей весело. Мне тоже. Неловкости друг перед другом как и не бывало. Не скрывая чувств, я крепко обнял ее.

Мне нравится, когда она называет меня зайчиком. Этим немножко глупым словом, которое она произносит не всегда к месту, она очаровывает меня еще сильнее. И пусть иногда она произносит это слово серьезно. А мне все равно смешно, приятно смешно. В последнее время ко многим ее словам я стал относиться точно к лепету ребенка. Ведь когда любишь, ты не замыкаешься на мелких деталях.

Вот ее рука таинственно прикасается к стене. Дорогие перстеньки дрожат и блестят точно рыбьи глаза. Остановившись и прислушиваясь к чему-то, она замирает. И с преувеличенной строгостью смотрит на меня.

— Вас можно поздравить… — произносит она и одеревенело улыбается, а может, даже от света стала ее улыбка такой. — У меня не было мамы. Она умерла, когда мне было всего три года. Я ничего о ней и не помню. Как я в детстве была одинока, если бы вы только знали…

Я в смятении. Не знаю, что и сказать. Странное волнение, которым охвачена она, передалось и мне.