«Сокол-1»

Но закончив анализ боевого вылета, Лев Львович не остановился на этом.

— А теперь рассмотрим возможные другие варианты наших действий в подобной ситуации.

Это уже начинался урок тактики, урок творческого мышления, поиска наиболее целесообразных приемов и способов решения боевой задачи.

В заключение — советы.

— Огонь открывайте с дальности сто метров. Стрельба с большого расстояния малорезультативна, позволяет противнику мобилизоваться для отпора… Не заходите бомбардировщикам в хвост. Лучше всего — сзади под ракурсом в две четверти или снизу под сорок пять градусов. Это обеспечит вам неуязвимость от огня стрелков-радистов. Пошли в атаку — не сворачивайте, даже если вас осыпают пулями. Подходите вплотную, бейте в упор… Если идет группа бомбардировщиков — сверху, в спину бейте ведущего. Остальные тут же расползутся по сторонам… Не ввязывайтесь в бой на виражах. Наши моторы позволяют вести его на вертикалях, где немцы слабее… Нужно уйти — стремитесь вверх. Высота легко превращается в скорость, а с ней вы не пропадете. Если же вынудят уходить вниз — только резким переворотом. Из пикирования выходите боевым разворотом, чтобы можно было осмотреться… Держитесь группы, не рассыпайтесь. Из атак выходите в ту сторону, где большинство своих… Всегда старайтесь находиться со стороны солнца. Оно слепит врага. Для этого смелее используйте прием «люлька» — ходите так, чтобы солнце было сзади вас. Увидел врага — в атаку разворотом «Все вдруг!»… В воздухе ваша голова должна вращаться как на шарнирах. Кто все видит — того не застанешь врасплох… После боя — не расслабляться до выхода из кабины на аэродроме. Враг хитер и коварен, в любую минуту может подстеречь…

Мы слушали Шестакова и думали: «Это же наука побеждать! В основе ее — опыт боев в Испании, Одессе, под Харьковом и теперь здесь, в Сталинграде. С такой наукой будет легче бить врага!»

Многие из нас торопливо записывали все, что говорил командир. Я же на всю жизнь запомнил его науку. И до сих пор не сомневаюсь в том, что именно она помогла мне потом при самых крутых поворотах судьбы…

Первая ночь в Зетах показалась нам бесконечно длинной: все замерзли, не могли спать. Немцы, конечно же, узнали о нашем месторасположении. И с рассветом обрушили такой бомбовый удар, какой никому из нас еще не приходилось испытывать.

Услышав знакомое завывание бомб, мы бросились в капониры. Увидели, как на одном из них бесстрашно, в полный рост стоял Шестаков и во весь голос командовал:

— Всем в укрытие, быстрей, быстрей! Ложись!

Он проводил взглядом падающие бомбы до самой земли и тут же сам бросился в снег. Раздалась серия взрывов, от которых содрогалось все вокруг.

«Юнкерсы-87» или, как их называли «лапотники», тройка за тройкой заходили на аэродром, а мы ничего не могли предпринять — самолеты в капонирах, их моторы позастывали, взлететь невозможно.

Бомбежка продолжалась минут двадцать. Потом наступила необычная звонкая тишина. Мы вылезли из укрытий, увидели на белом снегу распластанную человеческую фигуру. Подошли — техник Жук. Это была единственная наша потеря от той бомбежки.

Немцы своей цели не достигли. Полк продолжал жить. Несколько самолетов, получивших незначительные повреждения, к вечеру были введены в строй.

Но урок, как говорится, пошел впрок.

Во избежание подобных «сюрпризов» организовали боевое дежурство экипажей. Больше внезапных налетов нам переживать не приходилось.

А мы, совершая в день максимально возможное количество вылетов, один за другим сваливали на землю тяжело груженные транспортные «юнкерсы». Они падали недалеко от нас, благодаря чему мы перешли на питание трофейными пайками. И кстати: с продуктами в то время у нас было бедновато.

В Зетах к нам прибыло пополнение — Остапченко, Кильговатов, Киреев, Контанистов. Все ребята молодые, необстрелянные. Шестаков слетал с каждым. Помню, Киреев его разозлил тем, что в воздухе почти ничего не видел, у него была слабо отработана осмотрительность.

— Два часа сидеть в кабине, крутить головой, замечать все вокруг! — приказал ему Лев Львович. — И чему их только в училищах учат, — бросил подошедшему Верховцу.

— Ускоренная подготовка, Лев Львович, — ответил замполит. — А два часа крутить головой — обалдеть можно. Разрешите, я займусь с Киреевым.

Спокойствие и уравновешенность комиссара, как все продолжали его звать, подействовали на командира отрезвляюще.

— Пожалуй, ты прав, Николай Андреевич. Вот что, давай-ка закрепим молодых за нашими «стариками». Пусть учат.

— Годится. Я займусь Киреевым, Алелюхину поручим Кильговатова, Серогодскому — Контанистова…

— А Остапченко пусть берет на себя Лавриненков, — вставил командир. — У него нет ведомого, вот и пусть готовит его для себя.

Так у Верховца, Алелюхина, Серогодского и у меня появилась дополнительная забота. Ребята оказались расторопными, восприимчивыми, быстро приобретали необходимые навыки. Не повезло только Контанистову, ему пришлось перейти к другому учителю: Василий Серогодский, получивший звание Героя Советского Союза за бои в Одессе, погиб. Погиб самым нелепым образом, отчего утрата его только с большей болью отдалась в наших сердцах.

А дело было так. На прежнем месте мы оставили один сломанный «як». Его отремонтировали, и нас с Василием послали за ним на По-2. Серогодский должен был пригнать обратно «як», я — «кукурузник».

Когда улетали оттуда, Василий решил попрощаться с батальоном аэродромного обслуживания каскадом пилотажных фигур на малой высоте. И на глазах у всех врезался в землю.

Я не знал, как мне возвращаться в полк, что сказать Шестакову.

Докладывал ему о происшедшей трагедии и ждал, что на меня вот-вот обрушатся все громы и молнии шестаковского гнева. Но он выслушал меня, посерел лицом, как-то сжался, сгорбился весь, будто с гибелью Серогодского умерла и частица его самого. Да это, пожалуй, так и было — ведь он любил Василия, ценил его за веселый нрав, открытую, общительную натуру. У них был общим самый тяжелый период жизни — одесский. А это значило очень и очень много.

Шестаков поднял на меня потемневшие от горя, печальные глаза, начал хрипло говорить:

— Я не один раз приводил Василию слова Льва Толстого: труднее всего усваиваются прописные истины. Он посмеивался над ними и позволял себе иногда то, что рано или поздно должно было закончиться бедой. Я однажды наказал его за «бочку» сразу после взлета в наборе высоты. Но и это впрок не пошло. А небо ведь не смотрит, кто в нем — рядовой летчик или герой. Перед ним все равны, оно никому не позволяет шутить с ним. Ах, да что теперь говорить! Нет превосходного парня, боевого летчика. Мотай, Лавриненков, на ус и другим расскажи, что бывает, когда нарушаются летные законы. Это все, чем мы можем помянуть Васю Серогодского…

Проникновенные, идущие из самого сердца слова командира взволновали меня до слез. Уходя от него, я уносил разделенную с ним горечь тяжелой, безвозвратной, небоевой потери, как значилось в формуляре полка.

Мы продолжали сбивать транспортные Ю-52, лишая Паулюса позарез нужной помощи. Фашисты стали усиленно прикрывать своих «транспортников». Завязывались горячие схватки, в которых доставалось и немцам, и нам.

Как-то вылетели шестеркой во главе с Шестаковым. Лев Львович взял меня в качестве ведомого — для проверки. Естественно, я немного нервничал. Но держался возле командира, как привязанный. И только один раз, когда он, зажатый четверкой «мессеров», невероятно резким переворотом ушел от их трасс, несколько отстал от него.

«Ну теперь не миновать нахлобучки», — решил я и стал еще больше волноваться. В итоге на посадке оплошал в расчете.

Пришлось идти на второй круг.

И вот разговор на земле.

— Вы отлично держались своего места. Немного отстали — не беда. А вот почему на второй круг ушли?

— Виноват, скорость разогнал.

— А вы были уверены, что над головой нет «мессеров»?

— Об этом не подумал…

— А кто же за вас будет думать? Вы же уходили с выпущенным шасси, вас, как куропатку, могли снять…