Сократ
Шрифт:
– Хочешь знать, как я все это переносил? По видимости - жил как всегда, чинил человеческие души, как чинит сапожник разбитые башмаки. Но сам я был разбит. Мой призыв - стремиться к благу - глухо звучал в грохоте войны. Что такое благо? И где было взять его мне после столь страшного удара? После той боли и горя, которые причинил мне - и себе!
– Алкивиад?
Он посмотрел на меня блестящими глазами.
– Клянусь псом, я не знал, что делать! Проклясть Алкивиада или простить?
– Сократ наклонился ко мне и, сдерживая бурное дыхание, продолжал: - Все годы, что я еще прожил, я бился над этим вопросом, и до сего дня не знаю, как его разрешить. Алкивиад... Он был добрый - и злой, принес
Алкивиад был далеко, я близко - ну и расплачивался за него. Даже друзья несколько охладели ко мне. А недруги? Все эти заговорщики из гетерий, непрестанно строившие козни против демократии? То-то подарок для них: прямо-то на меня накинуться они никогда не смели, так теперь - через Алкивиада! Если б каждое слово, брошенное тогда в меня, было камнем или дубинкой - верь мне, я пал бы под ударами!
Но потом опять все перевернулось. Алкивиад начал усердно действовать в пользу Афин. Он помог нашему флоту одержать победу над спартанцами у Ионийских островов и вернулся в Афины, покрытый славой. О боги! Видел бы ты мою медвежью пляску!
А что поднялось, когда по городу разнеслась весть: тотчас после своей речи в экклесии Алкивиад помчался к Сократу и пал на колени, умоляя о примирении!
До этого времени Ликон и Писандр так и шипели: учитель Алкивиада более виноват, чем сам Алкивиад! Сократ его испортил! Совратил с пути надежду Афин! Теперь этот же самый Ликон и всегда трусливый, продажный Писандр - оба притихли. Но в ту пору Алкивиад не был счастлив, как не бывает счастлив ни один осиротевший человек. Жена его Гиппарета несколько лет как скончалась. Мое отношение к нему уже не было таким жарким, как прежде. А никому другому в Афинах он не доверял. С одной Тимандрой было ему хорошо.
Сократ еле заметно улыбнулся - улыбнулся одними глазами.
– Но позже, когда недругам Алкивиада снова удалось замарать его - не стану утверждать, что повода к тому он не подал, - и изгнать из Афин, они опять накинулись на меня, как шершни...
– У меня такое впечатление, Сократ, что ты всегда недооценивал своих противников, - сказал я.
– Неужели тебе не приходило в голову, что они могут повредить тебе, и очень жестоко?
– Мне никогда не приходило в голову, чтобы эта овчинка им стоила выделки.
– Есть, как я вижу, недостатки и в твоем величии, - сказал я.
– Такая наивность, такая недооценка самого себя! Да ведь для каждого несправедливца, для каждого себялюбца, лжеца, стяжателя ты был величайшей опасностью, сильнейшим врагом!
– Воитель от младых ногтей, - засмеялся Сократ.
– Хорошо сказано...
– Я тоже засмеялся, но подумал, что здесь сила духа противостоит силе хитрости, сила правды - могуществу серебряных монет, сила добродетели - силе страсти. И я перестал смеяться.
– Чем сильнее человек, тем больше у него врагов.
– И друзей, дорогой мой, - подхватил Сократ.
– Для совершенной гармонии нужно и то и другое. Друзья, точно так же как и недруги, укрепляют дух человека.
Я стал мысленно перебирать друзей Сократа. Верными ему остались Критон, его сосед Симон, Эвклид из Мегары, Антисфен. В круг новых друзей вошли юный Аполлодор и, наконец, Ксенофонт. Сократ, словно читая мои мысли, вдруг проговорил:
– Ты хорошо знаешь моих друзей и недругов, но погоди - были ведь еще всякие мои оскорбители и язвительные ругатели. Аристофан? Конечно. Ты знаешь - читал у Платона, - как Аристофан
в своих "Облаках" первый изобразил злом все мое доброе. Странный человек этот Аристофан. Вырос в Кидатенее,в деме аристократов, хотя сам к ним не принадлежал; и кажется мне - о демократах он отзывался куда язвительнее... Насколько остроумен был этот малый, настолько же дерзок, кусался больно и никого не щадил в своей неукротимости. Первейший мастер насмешки... Только глухого не мог рассмешить!– Но много лет спустя он еще раз задел тебя в "Лягушках".
– Ах, ты об этом?
– Сократ улыбнулся.
– А мне приятно было, что хоть так он соединил мое имя с именем Эврипида.
– Он глубоко вздохнул.
– Жаль мне было только, что Эврипида он осмеял так скоро после его кончины...
Я вспомнил - греки верили, что умершие пребывают всегда в каком-то таинственном общении с живыми, и позорить мертвого запрещал в Афинах особый закон; тем лучше понял я горечь Сократа.
А он махнул рукой:
– Но таков уж был Аристофан: поборник старины, он беспощадно нападал на всякое новшество, кто бы его ни предложил.
– Сократ строго взглянул на меня.
– Не думай, однако, что я - само совершенство. Наверняка я злюсь на Аристофана больше, чем, быть может, вы сегодня. Правда, на представлении "Облаков" я изображал героя, притворялся, будто это меня не задевает, но клянусь псом!
– изрядно тогда бунтовала моя желчь! Подумай сам - я, не щадя сил, дерусь с софистами, ты ведь знаешь: их вечные сомнения, вечный пессимизм и мой оптимизм - все равно что вода и огонь! А он выставляет меня главарем этих крикунов! Ну что я мог об этом подумать? Сделал ли он это для того, чтоб потешить охочую до забав публику, изобразив, как я, босой и лысый, возношусь к облакам, или чтоб ударить меня за то, что я стараюсь воспитать для Афин новых Периклов и Анаксагоров? Нет, нет - надо сказать, были и у него свои достоинства: он, подобно канатоходцу, видел сверху всю нашу афинскую суету и отлично умел ее изображать...
– А как он относился к народу? Сочувствовал ему?
– А я и не знаю, - усмехнулся Сократ.
– Иногда да, иногда нет. Он сочувствовал прежде всего своим комедиям...
Тут Сократ начал читать нараспев - не знаю, точно или неточно, - однако я узнал обращение автора "Всадников" к афинскому народу:
– "О народ, прекрасно твое могущество! Все пред тобою склоняется, все дрожит пред тобою в страхе, словно перед тираном. Но ты доступен соблазнам, тебя тешит пустая лесть, и легко тебя обмануть. Разинув рот, в восторге глядишь ты на тех, кто засыпает тебя фразами, и разум твой блуждает где-то далеко..."
Сократ посмотрел на меня:
– Вот и выбирай! Сам рассуди, что он кому дал - нам, тогдашним, и вам, нынешним.
Он помолчал, потом медленно произнес:
– То было очень трудное для меня время, но я еще приду к тебе поговорить о нем.
Я ожидал, что он помрачнеет от таких воспоминаний, а он, напротив, просветлел лицом:
– Представь, дорогой, я был уже довольно стар и понемножку начал удаляться от жизненных бурь, но именно тогда меня снова привлекла к жизни Мирто - желтоволосый, спелый дар Геи, Матери-Земли...
Я видел - он хочет сказать что-то еще, может быть, чтобы помешать мне перебить его воспоминания о Мирто каким-нибудь словом, и потому промолчал, слушая его. Тогда он продолжал:
– Да не ее одну - целую троицу получил я тогда в дар: Мирто, Ксенофонта, глубоко мне преданного, и - Платона. Платон - то была моя новая большая надежда: молодой человек, который ради того, чтобы беседовать и размышлять со мной, как изменить жизнь к лучшему, оставил поэзию и сочинительство трагедий, хотя имел к тому необыкновенные способности...