Солдат идет за плугом

Стоило ли радоваться, что после истории с Гертрудой Гарифа не встречали больше насмешливыми намеками, что девушки перестали разыгрывать его и делали вид, что вовсе его не замечают?

Бутнару несколько раз пробовал заговорить с ними, переломить это настроение. Он затягивал вполголоса песенку про мельника, пел по-молдавски, потом по-немецки, но никто ему не подпевал. Солдат начал выходить из терпения.

Однажды утром, когда часть женщин уже вышла из-за стола и собралась у ограды в ожидании повозки, Григоре подошел к ним и опять попытался завязать разговор.

То ли в насмешку, то ли всерьез никто не отвечал ему.

— Что, может быть, вам не нравятся советские солдаты? — спросил он, выведенный из себя. — Соскучились по тем, другим?

Он тут же понял, что хватил через край, но было уже поздно.

На этот раз молчание было недолгим. Все та же взбалмошная Гертруда собралась ему ответить. Девушки сбились вокруг нее. Видно было, что она не намерена шутить, как в тот раз с сержантом. Выйдя вперед, она гневно взглянула на солдата, набрала воздуху — и…

В эту минуту во двор вбежала маленькая скрюченная старушонка — тетушка Шнурре — и, кинувшись с кулаками на Гертруду, пронзительно завизжала:

— Придержи язык! Молчи! Проклятая девчонка! В Сибири погибнешь! Сжальтесь, Herr Kommandant, — взмолилась она, — не обращайте на нее внимания, на эту дурочку. Эта взбалмошная девчонка — моя племянница.

Гертруда, подавленная, сносила пинки и толчки, которыми ее осыпала старуха, пока не завидела издали Асламова. Сержант спешил к Григоре, привлеченный, видимо, всей этой суматохой.

Гертруда вмиг стала неузнаваема. Съежившаяся было под градом ударов, девчонка сразу горделиво выпрямилась и встретила взгляд сержанта прямым взглядом. Только пылающие щеки говорили об этой мгновенной перемене. Только они выдавали глубокую, затаенную обиду девушки.

Кто б мог догадаться, что поцелуй, который сержант влепил ей при всех среди бела дня, поцелуй, которому никто не придал никакого значения, она одна не может забыть до сих пор?

Что кипело в девичьем сердце: любовь, гнев, обида? Кто знает? Как бы то ни было, этот смуглый сержант с узкими раскосыми глазами и монгольскими скулами был в жизни Гертруды первым мужчиной, который смутил ее своим прикосновением.

Тогда она расслабленно опустилась на траву, сраженная счастьем первого поцелуя. Но уже через минуту она пришла в себя. Она смотрела, не веря своим глазам, как Гариф целует и тех, других…

Какое это было горькое отрезвление!

А старуха Шнурре, кланяясь чуть не до земли, умоляла о пощаде:

— Она лишилась рассудка, — ныла тетушка Шнурре, обращаясь то к Асламозу, то к Григоре. — Мы все пойдем, обязательно пойдем в колхоз… Все сделаем, что прикажете.

Когда Асламов подошел ближе, девушка отвела сверкающие глаза. Григоре заметил, что и Гариф не смотрит на Гертруду. Он остановился в растерянности, ничего не понимая.

Старуха топталась на месте, тревожно бормоча что-то.

Григоре, растеряв все слова, глядел, как слезы текут по ее скривившемуся лицу, словно не касаясь глубоких морщин, которые оставались сухими.

— Что вы все про колхозы говорите, тетушка? — наконец спросил он.

— К-к-колхоз, который отберет всю землю у немцев, — торопясь и заикаясь, ответила, словно давно ждала этого вопроса, Ирена — девочка лет четырнадцати, контуженная во время бомбежки. С тех пор ее, круглую сироту, хилую, прозрачную от слабости, кормила и жалела вся деревня… — В к-к-колхозе мы все будем есть из одного к-к-котла, — продолжала она, мучительно заикаясь и закатывая глаза так, что видны были одни белки, — только л-л-ложка у к-к-каждого останется своя…

Берта с выражением сдерживаемого страдания на лице подошла к девочке и, ласково обняв за плечи, прижала к себе. В глазах ее застыла боль, которую она старалась скрыть от постороннего взгляда.

— Т-т-татарин жаждет мести, — снова заговорила Ирена с тревогой в дрожащем голоске, стоя на крыльце столовой, куда увела ее повариха.

Берта усадила ее на ступеньку, отперла дверь в столовую, и затем обе вошли туда.

Остальные женщины, опершись на решетку, окружавшую двор, с интересом следили за происходившим. Потом они гурьбой двинулись к фурам, что стояли вереницей, задрав дышла к небу, словно зенитки. Но в эту минуту с крыльца раздался вопль, от которого все вздрогнули.

Вырвавшись, видимо, из рук Берты, Ирена выскочила на крыльцо. Несколько секунд она тупо глядела перед собой в пространство и потом сбежала по ступенькам.

— Mutti! Mutti! [35] — жалобно звала она, обращаясь то к одной, то к другой из женщин. — Mutti! — стонала сиротка.

Позади нее снова показалась Берта Флакс с таким удрученным видом, будто на ней лежала тяжкая вина за все то, что тут происходило. Из глаз ее, казалось, вот-вот брызнут слезы, но эта суровая сильная женщина сдерживалась.

35

Мамуся (нем.).

— Будь умницей, Ирена! Опомнись! Ты же знаешь, что мамы у тебя нет. Мы тебя вырастим всей деревней… Ты же наша…

Берта все еще сдерживалась.

Она ласково обвила девочку своей грубой рабочей рукой:

— Пойдем, дорогая моя, пойдем со мной!

Успокоенная низким, как всегда суровым голосом Берты, Ирена на несколько минут утихла, задумчиво глядя вдаль, но потом снова стала с силой рваться:

— Mutti!

Берта выпустила ее и со слезами на глазах кинулась в кухню. Все женщины тоже прослезились. Чувствовалось, что каждая готова все сделать для этого ребенка, обездоленного войной, заменить ему родную мать.

Но Ирена, безутешная, отворачивалась от них, беспокойно искала кого-то и, наконец, со стоном "Мутти!" выбежала из ограды замка…

Хотя утро было сырое и прохладное, день обещал быть солнечным. В утреннем свете отчетливо выступали очертания недалеких холмов, нежная зелень посевов, жирные черные полосы только что вспаханной земли, косогоры, тропинки; но внизу долина была полна густого тумана. Оттуда тянуло холодком.

Часть женщин незаметно прошла вдоль забора в глубь двора. Там на перекладине железной лестницы, прислоненной к фонарю, сидела Эльза. Женщины остановились в двух шагах от нее.

— Ну что, поняли? — спросила она, притворяясь спокойной. — Даже Ирене она не дала слова сказать! Правильно подметила эта беженка, что живет у нас в деревне: повариха никому из нас не дает рта раскрыть.

Увидев среди женщин тетушку Шнурре, Эльза привстала и впилась в нее глазами.

— Знаю, знаю, старая: это Берта послала тебя унимать племянницу. Мало того, что она со сковородками и кастрюлями возится, эта повариха! Ну, пусть барон фон Клибер ей больше не нравится, ладно, — нет, она и этим русским уже присягнула! Что ж у ней ни веры, ни отечества? Отступница! Она, пожалуй, хуже их!