Солдат идет за плугом

Тетушка Шнурре осторожно оглянулась, словно проверяя, не услышат ли ее солдаты, разговаривавшие вдали, и протиснулась поближе к Эльзе.

— Комендант задумал недоброе дело, — зашептала она, всхлипывая, — этот татарин поглядывает на Гертруду. О, mein Gott! [36] Ворвется к нам ночью в дом не сегодня, так завтра… Я не сплю ни минуты, вздрагиваю от каждого шороха. Все говорят, что татары — страшные люди! Надругается над ней, а потом уйдет, оставив гранату в доме… Горе нам с Гертрудой, до чего мы дожили… Вот я и говорю ей: "Давай, племянница, убежим куда-нибудь подальше от этого татарина", а бедняжка уже и речи лишилась от страха. Не слышит и не видит ничего… Только вспомнишь татарина — дрожит, бедная, и делается белей полотна…

36

Боже мой! (нем.).

Старуха торопливо оглянулась и снова разразилась жалобами.

— …Мало того. То целый день слова из нее не выжмешь, а тут начала, несчастная, наскакивать сама на русских! Сумасшедшая девчонка! Как быть, если дойдет до коменданта? О, бежать надо, бежать куда-нибудь. А? Что скажете, сестрицы? Что посоветуешь, Эльза?

Тетушка Шнурре перестала плакать так же внезапно, как начала. Она посмотрела опять на Асламова и Бутнару, недоверчиво взглянула в глаза Эльзе и стала неприметно отступать.

Наступило молчание — неловкое, мучительное. Казалось, женщинам было стыдно, что они не отвечают тетушке Шнурре. Даже у Эльзы не нашлось для нее доброго слова.

— Чего этой Берте нужно от нас? Почему она всюду сует свой нос, — опять взялась Эльза за свое, словно старуха и не прерывала ее. — Почему она держит их сторону, a каждую из нас готова предать! Она даже Фрица Хельберта прижимает! Такой видный мужчина, высокий, как мой бедный добрый Карл, — сдавленное рыдание прорвалось в ее голосе, — настоящий германец, заброшенный к нам бог знает откуда проклятой войной, — ей он тоже не по душе! Видели, как она его унижает? Мало того, что он столярничает на мансарде — еще он ей должен дрова колоть, мусорные ведра таскать! Поняли? — Эльза нахмурилась, потрясла кулаком над толпой женщин и продолжала, понизив голос: — Даже враги, враги — вот эти самые русские — не заставляют этого германца таскать мусор, они уважают его! А кухарка? Вы только ее послушайте: "Молчи!", "будь дисциплинированной!", "работай!" — только и услышишь…

Маленькая женщина спрыгнула с лесенки.

— Нет, не буду я молчать! К черту дисциплину! Не стану работать! Вот и все. Подчиняться кухарке? Плевать мне на ее порядок!..

Бутнару стоял позади толпы женщин. Он был расстроен так, что разболелась голова. Рядом с ним молча, неподвижно стоял Асламов. Жалобный крик девочки-сиротки, заглохший, когда она спустилась в долину, снова послышался на тропинке, идущей в гору.

Григоре взглянул в ту сторону. На голой вершине холма, недалеко от одинокого покосившегося домика, видна была крохотная фигурка девочки.

Сомнений не было: Ирена бежала к фрау Блаумер.

— Multi! — донеслось издалека.

— Что там эта девочка про татар говорила? — спросил, немного помедлив, Асламов, выведя Григоре из задумчивости. — Ты ведь понимаешь по-немецки?

"Ни черта я не понимаю", — хотелось ответить Григоре. Пожалуй, ничего другого он и не мог сказать.

Хорошо, что в эту минуту Берта снова вышла из кухни. Обычным своим суровым тоном она объявила, что пора ехать на работу, и как заправский "начальник гарнизона", как назвал ее сержант, отперла широкие ворота замка.

— Mutti! — донесся снова голос Ирены, но теперь радостный и счастливый.

Григоре и Асламов побежали к конюшне за лошадьми.

В поле головная боль у Григоре немного унялась, но утренние происшествия не давали ему покоя.

Немки работали, как всегда, усердно, но он этого не замечал. Нет, богатый урожай — это еще не все, напрасно так говорит сержант. Есть еще кое-что, не менее важное. Только что именно? — спрашивал он себя.

"Достаточно было, — раздумывал он, — одного слова, намалеванного на степе, чтобы вся деревня ополчилась на нас и все пошло к черту — и устройство столовой, и все наши заботы об урожае. Уже они нам не верят, мы им не нравимся, они готовы верить другим. Даже тем, из-за кого и начались все их беды… От кого Ирена наслушалась этих нелепиц о колхозе? К кому она кинулась, словно к матери? Что так напугало тетушку Шнур-ре? "Сибирь", "из одного котла"… Что же это все значит?"

Солдата целый день тревожили эти мысли. Но ничего утешительного он не придумал и к вечеру был все так же расстроен.

Женщины и девушки молча втиснулись в повозку, ни одна не села на козлы ни справа, ни слева от него. За всю дорогу никто не проронил ни слова.

Досаднее всего было то, что и сам он не знал, как к ним подступиться. Значит, и его они теперь считают чужим, — грустно размышлял он. — Конечно! Немцы есть немцы. Терпеть не могут людей других наций… Как это сказала одна сегодня: "Где этот молдаванин? Пускай запрягает!" Скоро же они позабыли, как его зовут… Гм!.. "Молдаванин"…

Григоре все больше распалялся гневом. Перед его глазами мелькали, казалось, не придорожные липы с кистями желтоватых цветов, не зеленые полотнища полей, а блиндажи, окопы, поля сражений.

Он нахлестывал лошадей вожжами, стегал их кнутом, они бежали во весь опор, а солдату становилось как будто легче от этого. И все же его мучило ощущение острой горечи от неудачи.

"Кто же все-таки тот мерзавец, что написал на стене слово "месть"? — снова задумался он. — Неужто Юзеф? Нет, не может быть!"

Григоре хлестнул кнутом по воздуху. "Немцы! Чужая страна, вот что!"

Когда они подъезжали к замку, ему показалось, что невдалеке мелькнуло лицо Кристль. Неужели это она? С того вечера он ее не встречал.

Как только фура въехала во двор, он соскочил с козел и выбежал за ворота. Да, это была она. Девушка стояла, тесно прижавшись к забору, и как в тот раз глядела на него большими, словно испуганными, глазами.

— Что ты тут делаешь, Кристль? — удивленно прошептал Григоре.

— Тебя жду, — ответила она.

— Меня?

— Да. Чтоб сходить к этой учительнице, у которой скрипка.

Они помолчали.

— Может быть, ты передумал… не хочешь?

— Нет, нет — не передумал… — поспешил он уверить ее, стряхнув с себя охватившую его задумчивость. — Почему не хочу? Я только на минутку сбегаю к лошадям и…

— Хорошо, — перебила его девушка, — я пойду вперед этой тропинкой.

Григоре напоил лошадей, привязал их к коновязи в глубине двора, где трава была погуще, и, попросив Иоганна, попавшегося ему на пути, присматривать за ними, кинулся к колонке мыться.

Глава VII

Освежив лицо, смочив водой ежик жестких волос, Бутнару вышел на "плац" перед замком.

В сорочке с белым воротником, выглядывавшим из-под расстегнутого ворота гимнастерки, со сложенной пилоткой в руке, Григоре мог на первый взгляд сойти за провинциального парня, приодевшегося ради воскресенья. Он вышел на тропинку и, не видя девушки, прибавил шагу.

Это была одна из тех малохоженных тропинок, что связывала замок с деревней. Слева от нее тянулась широкая мощеная дорога, которая перед самым замком сворачивала и витками уходила в гору; справа круто обрывалась зеленая балка, выводившая к домику Хильды Кнаппе.