Солдаты последней войны

– Не нужно, Кирилл. Ты же другой. К чему эти истерики?!

И все. Только равнодушные, равномерные, отсчитывающие бессмысленные секунды гудки. И в следующий раз – тоже самое. И в последующий.

– Ну скажи только одно – ты больше меня не любишь?!..

– Не трать попусту деньги…

И все.

Однажды я услышал краткий и беспощадный ответ, который сам вымаливал чуть ли не на коленях.

– Да, я тебя больше не люблю. В конце концов, так будет лучше. Ты тоже имеешь право на счастье…

Я был окончательно сломлен. Я метался по комнате, не находя себе место. То отрешенным взглядом рассматривал свое небритое лицо в зеркале. То от злости расшвыривал по сторонам вещи и даже бил посуду. Как законченная истеричка. И каждый вечер судорожно набирал и набирал номер ее телефона. Но мне никто не отвечал. Наконец я окончательно стал понимать своих пациентов. Однако, в отличие от них, помочь мне никто не мог. А помочь себе сам я был не в состоянии… А помогла музыка. Еще никогда в жизни мне так хорошо не сочинялось. Я писал и писал. О своей счастливой жизни, которую так и не удалось выстроить. Наконец, когда все эмоции остались на нотных листах, растворившись в звуках никчемного мира, я успокоился. Раны затянулись и лишь иногда ныли по ночам. Превращая сны в кошмары.

В одну из таких ночей меня разбудил внезапный телефонный звонок. Проснувшись, я долго прислушивался к его заунывным звукам. И наконец решился поднять трубку. Я уже знал, кто звонит.

– Кира, – голос тихий, слабый, теплый. Тот голос, который я не раз слышал. И который еще не успел забыть. – Кира, не спрашивай ни о чем и ничего не говори. Только сыграй мне. Я знаю, ты уже все закончил. Ты ведь писал эту музыку для меня… Сделай мне, пожалуйста, этот последний подарок.

Я и не собирался ничего спрашивать. И ничего говорить. Я еще почти спал. И вообще плохо соображал. Почти автоматически я перенес телефон ближе к пианино, перекинул трубку через крышку и придвинул стул. И, едва в ночной тишине раздались первые аккорды, я впервые прислушался к своей музыке. Весь царивший в моих мыслях хаос и беспорядок вдруг гармонично и четко сложились в мелодию.

Если бы я был поэтом, то эти строки говорили бы о любви. О жарких всплесках летних солнечных лучей. О веснушках на ее смуглом заостренном лице. О резком осеннем ливне, хлеставшем нас по щекам. О косынке, улетающей в хмурую дальность. О ее раскосых глазах, в которых застыли и страх, и желание. О елочном шарике, блестящем на снегу. О бесконечном времени, поражающем сердце секундами. О весенней звездной паутине, в которой запутался огонек самолета. О немом котенке Шарике, уснувшем на ее острых коленках. О несбывшихся надеждах. О четырех порах года нашей сбывшейся и несостоявшейся любви. О самой любимой женщине с весенним именем Майя…

Если бы я был поэтом, как мой товарищ Петух, то, наверное, прочел бы ей:

«А ты наиграй мне лето —Дрогнут озябшие руки.А ты наиграй мне море —Боли моей не счесть.А ты наиграй мне вечность —Я проклинаю разлуку.А ты наиграй мне счастье —Вдруг оно все-таки есть?..»

Если бы я был поэтом… Но я был музыкантом. И моя музыка говорила своим особым языком. Который был понятен только ей. И она все поняла.

Я услышал в трубке ее порывистое дыхание. И мне вдруг так захотелось прикоснуться ладонью к ее щекам. И вытереть слезы. И сказать: «Ты плачешь, Майя?!»

И я сказал это.

– Все у нас получилось, Кира, – сквозь слезы тихо ответила Майя. – Несмотря на разлуку, у нас все получилось. Любовь – такая редкость. И пусть она принесла только боль… Я эту боль ни на что не променяю…

– Ты никогда не вернешься, Майя…

– Но твоя музыка всегда будет с тобой. А значит – буду и я…

Короткие и резки гудки прервали наш разговор. Я тяжело опустился в кресло. Майя. Но почему, почему, черт побери! Майя… Я приблизился к балкону и распахнул дверь. В воздухе пахло черемухой и поздней весной. Светало. На пороге стоял мой самый любимый месяц – май. Уже без Майи. Мне еще долго придется жить в мае без Майи. Очень долго. До тех пор, пока она не вернется. А она не вернется никогда.

Лишь через три дня я понял, что по-настоящему она ушла этим ранним утром. Когда на пороге стоял месяц май. Весеннее нежное имя Майя не спасло ее… Майя умерла в преддверии мая. Когда расцветала новая заря, а я стоял у распахнутого балкона, с жадностью вдыхая запахи поздней весны и черемухи. Уставший и опустошенный после музыки и мимолетного разговора с Майей. И еще ничего не знал.

Я не знал, что прошла уже почти неделя, как она вернулась домой. Не знал, что еще когда мы были вместе, ей стало намного хуже, но она все умело скрывала. Не знал, что в тайне от меня она сдала анализы и их результаты перечеркнули все наши надежды. Не знал, что она взяла слово со Щербенина ничего мне не рассказывать… Всего этого я не знал… Что больше всего на свете она боялась угаснуть на моих глазах. Что она специально избегала телефонных разговоров со мной и своим «больше не люблю» хотела дать мне возможность более-менее спокойно жить дальше. Ни о чем не жалея. Ей казалось, что «больше не люблю» значит гораздо меньше, чем смерть. Оказалось, она запретила своим что-либо говорить мне до ее похорон. Она хотела, чтобы я всегда помнил ее живой. Словно она просто так улетела от меня… На самолете. Далеко-далеко. За океан.

Она была очень сильной женщиной, любящей меня женщиной. До самого конца своих дней. И сейчас я себя люто ненавидел. За то, что мог усомнится в ее любви. Единственное, в какой-то мере облегчающее мои страдания, было то, что все-таки я сумел достойно проститься со своей любимой. Проститься музыкой, посвященной ей. Которая осталась со мной навсегда. Как навсегда в моем сердце осталась и любовь к Майе. И только теперь я понял, что все-таки существует такое понятие – навсегда.

Обо всем мне потом рассказал Котик. После похорон он пришел ко мне домой. Он сидел на табуретке и рассказывал, рассказывал… И я не плакал только потому, что плакал он. Я должен, обязан был держать себя в руках. Уже ради него. А Котик все говорил и плакал. Я напоил его чаем и замотал в плед, как когда-то Майю. Котик был единственной ниточкой, связывающей ее и меня. И я внезапно понял, как это много.

– Кирилл, я останусь у тебя? – он с мольбой заглянул вглубь моих глаз.

– Конечно, Котик. Ты переночуешь у меня, я тебя никуда не отпущу.

– Ты меня не понял. Я хочу у тебя остаться… Навсегда.

Его просьба ошеломила. Я присел возле мальчика на корточки и ласково погладил по голове. Как долго я ждал такой просьбы от его матери: «Я у тебя останусь навсегда?» И никогда не мог предположить, что об этом попросит ее сын. И мне стало невыносимо больно от мысли, что это невозможно.

– Котик, милый Котик, я все понимаю. Но ты взрослый мальчик, ты должен тоже понять. Хотя бы попытаться.

– Ты… Ты просто не хочешь! Да?! Ведь да?! – вновь заплакал мальчик.

– Вот видишь. Ты мне уже не веришь. Но я совершенно искренне говорю, что хочу этого больше всего на свете.

– Тогда… Тогда – все, все реально!

– У тебя есть отец, Котик. Вот что реально. Сильный, молодой, обеспеченный отец. Который, я знаю, тебя очень любит.

– А я знаю другое. Он сам выбрал другую страну и другую женщину. Никто его не заставлял! А я… Я хочу жить здесь. И мама так хотела… Но ее нет, а ты есть!.. Я же знаю, ты очень любил маму. И она тебя. Я знаю, она бы этого хотела!.. А туда я не вернусь – лучше уж в детдом… Я тоже… Тоже люблю папу, но там, с той женщиной, я жить не хочу! И не буду!

– А он… Павел знает, что ты у меня?

Мальчик кивнул в ответ.

– Он согласился. Конечно, на время. Он с тебе будет звонить. И, конечно, Кира, все зависит от тебя. Если ты и вправду хочешь. Ведь правда – хочешь?

– Правда. Я очень хочу, чтобы ты жил у меня. А теперь постарайся заснуть, я не буду выключать свет.

Мальчик сжал мою руку.

– Когда ты рядом… Мне кажется, и мама рядом, – мальчик закрыл глаза. Он совсем обессилел.

– Она рядом. Я верю, Котик. И ты верь. Она рядом. Люди просто так не исчезают. Никакая смерть не способна уничтожить людей. Ты верь, Котик…