Солдаты

взял из его рук одну коробочку, быстро раскрыл ее, извлек орден Красного

Знамени и слегка дрожащей рукой прикрепил его на вылинявшей, мокрой от пота,

забрызганной побуревшей кровью и рваной гимнастерке Фетисова. Потом

порывисто подтянул оторопевшего воина к себе, обнял и поцеловал в жесткие,

обветренные сухие губы.

– - Спасибо тебе, старшина! Спасибо, солдат!

Владимир стоял, вытянув дрожащие руки по швам, и ничего не мог

ответить. Только губы шевелились. Он, должно быть, хотел сказать что-то, но

язык онемел, не подчинялся ему. По черным от копоти и пыли щекам, небритым и

худым, катились слезы, оставляя за собой светлые ручейки-дорожки. Пальцы

больших солдатских рук, что еще полчаса тому назад так крепко держали

тяжелое бронебойное ружье, теперь не смели шевельнуться и только чуть-чуть

вздрагивали.

– - А в медсанбат тебе пойти все-таки надо, старшина,-- сказал Демин.

Фетисов побледнел, но не изменил положения, стоял перед начальником по

команде "Смирно" и лишь обиженно возразил:

– - Нет, товарищ полковник, я пойду... туда...-- Он, не поворачиваясь,

качнул головой, как делают солдаты по команде "По порядку номеров

рассчитайсь!".-- На высоту... Коммунистов в нашей роте мало. Я, ротный да

еще один боец, которого, может, уже...

– - Пусть идет, -- сказал генерал.
– - Иди, Фетисов!..

Владимир неловко пожал протянутые к нему руки, повернулся четко, как

положено по уставу, через левое плечо и пошел. Начальники долго провожали

глазами его быстро удаляющуюся нескладную, но плотную фигуру.

6

– - Стоп! -- Шахаeв вскочил на ноги, выдернул горящий шнур. Он сделал

это в тот момент, когда огонь уже был в нескольких сантиметрах от тола.--

Стоп!.. Еще можно держаться. Понятно? Дер-жать-ся!

Только минутная слабость заставила его принять преждевременное решение

о взрыве дота: ради чего же проведены эти долгие часы невероятных страданий,

ради чего умер час тому назад от внезапно вспыхнувшей гангрены Али Каримов?

И Шахаев скрипел зубами:

– - Держаться!

Это всегда жесткое "держаться", но в их условиях таящее в себе какую-то

надежду, все читали на его лице: и в горячем блеске раскосых глаз, и в тугом

перекатывании желваков под смуглой кожей, и в напряженных, едва заметных, но

все же заметных на его чистом высоком лбу складках.

– - Держаться, Никита, держаться!
– - в горле Шахаева давно пересохло, и

он хрипел, повторяя одно это слово с каким-то злобным торжеством.-- Вон

посмотри на Сеньку и Акима -- орлами выглядят!

Один из "орлов", Ванин, пригорюнившийся, лежавший в позе, выражавшей

абсолютное равнодушие к окружающему его, тут вдруг собрал силы, приподнялся,

сел, ободрился и даже как-то выпятил грудь, тряхнул за плечо Пилюгина:

– - С нами не пропадешь, Никита! Ты ведь тут не один. Понял?

Однако усталость, голод, потеря крови, огромное духовное и физическое

напряжение взяли свое. Тяжелый туман наволочью закрыл глаза Шахаева. Это

случилось в тот момент, когда где-то отдаленно и глухо грянул артиллерийский

залп и вслед за ним послышались уже совсем близко от дота разрывы снарядов.

Шахаев попытался было сообразить, что это значит, но туман, закрывший ему

глаза, сгустившись, приглушил и сознание.

...Очнулся Шахаев на руках Забарова. Остальных -- Сеньку, Акима,

Никиту, сапера и мертвого Каримова -- несли другие разведчики, пехотинцы и

артиллеристы.

– - Что это?
– - тихо и слабо спросил Шахаев.

– - Разве не видишь? Наступают наши!

Шахаев закрыл глаза, застенчиво, неловко улыбнулся и уткнул свою белую

голову в широкую и горячую грудь Забарова.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В жаркий и душный полдень, скрипя и взвизгивая, во двор Бокулеев

вкатилась длинная арба. В ней, на соломе, лежали рядом тихо стонущий, чуть

живой Александру Бокулей и навсегда умолкшая Василика. Лица их были залиты

бурой засохшей кровью. К жесткой седой бороде хозяина прилипли комочки

горячей суглинистой земли, в усах запуталась пшеничная ость, рубаха

разорвана, от нее веяло неистребимым степным духом -- тонким смешением

кисловатого запаха засохшей березки и остро-горького -- полыни. Старик

шевелил губами, силился что-то сказать и не мог. Скрюченные дрожащие руки

судорожно рассекали воздух, будто он хотел ухватиться за что-то. Лицо

красавицы Василики было неузнаваемо -- оно все вспухло и затекло. Руки ее

были в крови. Сейчас они покойно, в страшной неподвижности, лежали на

высокой полуоткрытой смуглой груди.

Из дома выбежали мать, Маргарита (она недавно возвратилась из русского

полевого госпиталя, выздоровевшая, успокоенная), Георге, Наташа. Вслед за

ними подошли Лачуга, Пинчук и Кузьмич. Последний по приказу Пинчука сразу же

помчался в медсанбат за врачом. Наташа бросилась к хозяину, чтобы оказать

ему первую помощь. Ей мешали жутко заголосившие хозяйка с дочерью.

Бокулей-младший, окаменевший, с трясущимися губами, смотрел

остановившимися, широко раскрытыми глазами на арбу, чувствуя, как все

оборвалось и похолодело у него внутри.

В полчаса двор Бокулеев заполнился встревоженными односельчанами.

Окружив крестьянина, который случайно наткнулся на Бокулея-старшeго и его

невестку в поле и теперь привез их на своей арбе, одни расспрашивали его,