Солнце красно поутру...

То ли от усталости, то ли от позднего часа и непогоды, но что-то мрачное виделось в этом лесном жилище. Вокруг белели смоляными изломами тонкие стволики елового подроста, валялись ржавые обручи, головешки, дырявые котелки, ведра.

С трудом отворив широкую дверь, мы с Евсеем Васильевичем вошли внутрь. Фонарик осветил низкий свод с провисшей матицей, закоптелый чайник на лавке, небольшое оконце на задней торцевой стене, наглухо закрытое берестой. В углу на камнях стояла железная бочка, приспособленная под печь; через дырки-поддувала она рдяно пыхала жаром.

За печкой, за кучей смолья, в банной полутьме вдруг что-то ворохнулось на нарах, и на пол скатился человек. В мгновение схватил на чурбаке нож и, пряча его за спину, отпрянул к стене. Худой, полураздетый, он был готов сейчас же выскочить за дверь.

— Что же ты, дружба, никак к драке изготовился? — спокойно спросил Евсей Васильевич. — Мы ведь с миром пришли. — Он отвернулся, начал стягивать с плеч задубелый плащ.

Человек у стены в растерянной улыбке скривил рот.

— От… откуда вы пали… ополночь? — с усилием выдавил он.

— Из лесу, не с неба же! — усмехнулся Евсей Васильевич.

Незнакомец разжал пальцы, со стуком уронил нож на лавку, расслабленно вытянул босые ноги.

— Черт-те что поблазнится… Спросонья-то думаю — бандиты какие… Ох, напужали вы меня!

Я тоже снял плащ, повесил его на штырь поверх каких-то мешков, сел на чурбан. Огляделся. На черной стене под рогожами топорщились берестяными поплавками сети, висело затворное ружье, весь пол и углы избушки завалены птичьим пером, картофельной кожурой, рыбьими костями.

Запущено все, неприветливо. От этого беспорядка, от костей, от птичьего пера да и от самого незнакомца веяло какой-то дикой первобытностью. С чего бы это пугаться людей? Пусть даже ночью. Да ладно, может быть, и вправду человек напугался.

Сунай еще оставался на улице. Мы собрались помочь ему устроить на ночь лошадь, но он быстро управился один и теперь, отыскивая в темноте дверь, зашаркал по стене руками. Незнакомец вздрогнул и снова схватил нож.

— А ну, положи! — сердито остановил его Евсей Васильевич. — Нет здесь бандитов.

Широкогрудый, с пышной сивой бородой и ростом под потолок, пригнувшись, чтобы не задеть головой матицу, старик грузно шагнул к двери. Незнакомец съежился, как от занесенной над ним палки, подтянул к животу колени.

— Заходи! — крикнул дед в распахнутую дверь.

Сунай переступил порог, поставил в угол ружье. И удивленно вскинул голову.

— О, таежник здесь!

— Ага, ага, таежник. Навроде таежника, — быстро откликнулся незнакомец, при этом опасливо зыркнув на дверь. — Много ли вас всех-то?

— Все тут, — сказал за Суная Евсей Васильевич. — А надо будет — еще придут.

— Оно понятно, конечно, так оно, — охотно согласился «таежник». — Дом лесной, хозяин — бог…

Сунай, в свою очередь, тоже оглядел помещение, пристально посмотрел на незнакомца и, то ли уловив в тоне Евсея Васильевича раздражение, то ли сам заподозрив что-то, уже без прежнего радушия строго и коротко спросил:

— Кто такой?

— Я? Я-то? Елькин я. А здесь охотничаю, грибки, клюкву беру…

Правда, кто он и что здесь делает? За кого он нас принял, почему так напуган? Возможно, никого не ждал, ну, а раз пришли мы, просто не знает, как себя повести.

— Откуда ты? — уже не глядя на Елькина, как бы между прочим спросил Евсей Васильевич.

— Я? Я-то? Да я — что! Простой я человек, колхозник. А здесь навроде бы в отпуске.

Сунай опять внимательно посмотрел на Елькина.

— Какой же сейчас отпуск колхознику? Полевые работы еще не закончены.

— Ай, работы! — вдруг оживился Елькин. — На кой они мне? И так все лето горбатил — хватит! Здесь тоже не худо. Месячишко проживешь — и все натурой получишь…

Тут Елькин осекся. Было похоже, что он чем-то проговорился, сказал то, о чем не следовало бы говорить. Это стало заметно по его поведению — беспокойно ерзал по лавке, то вставал, то садился.

Евсей Васильевич, разбиравший содержимое рюкзака, выпрямился, свел брови.

— Это как — натурой?

Елькин угодливо подскочил к деду, воодушевленно зачастил:

— Вишь, какое дело. Приехал я, к примеру, сюды, на озеро, грибков насолил, клюквишки, брусники намочил, рыбешки подловил — глядишь, зима короче. А не поленился, в район на базар увез — и денежки при тебе… На кой он мне, колхоз-от?

— Вот оно что! — понимающе кивнул дед. — Промышляешь, значит?

— Оно навроде так, промышляю. Кто ведь как может.

— Ну, промышляй, промышляй…

И по тому, как Елькин сразу приободрился и торопливо начал рассказывать о том, как много на озере птицы, а в лесу зверя, мол, только не ленись, «работай — и все будет хорошо», мы поняли, что последние слова Евсея Васильевича он принял как одобрение и, по-видимому, причислил нас к «своим» людям.

Сунай зажег свечу, поставил на подоконник. Теперь ясно было видно лицо Елькина — длинное, клочковато заросшее, с глубоким продольным шрамом на переносице. И во всем его неряшливом виде было что-то отталкивающее: руки черные от давнишней грязи, штаны висят на бедрах, ворот рубахи разорван и раскрылся, как кошель, обнажая ребристую грудь.

Елькин краем глаза уловил, что я наблюдаю за ним, и спешно застегнул воротник на единственную пуговицу.

После чая я предложил Евсею Васильевичу располагаться отдыхать, а сам собрался с Сунаем на берег озера.

— Вместе пойдем, — сказал дед и, накинув ватник, вышел за нами.

3

Густое клубчатое облако лежало по всей низине. Сквозь него не видно было за два шага. Все — травы, воздух, земля — набухало и пропиталось зябкой мокрядью. С елей звучно капало, где-то в тумане призывно попискивали заблудшие птахи.