Солнце красно поутру...

Нащупывая лучом фонарика просевшую между кочек тропинку, мы добрались до берега. С озера доносились тоскливые всхлипы лысух, в камышах, на илистом мелководье, предостерегающе тюрликали чирки-свистунки, сдержанно гагакали кряквы, в дальней осоке возились какие-то крупные птицы, похоже, что гуси. Раза два с той стороны мы слышали сторожкое отрывистое гоготанье.

Обрадовала нас эта разведка — гогот, покрякиванье и всякий другой шум в береговой воде говорили о том, что птицы на озере полно.

Теперь бы лодку отыскать.

Мы разошлись по берегу в разные стороны, добросовестно заглядывали под каждую черемуху, обшаривали каждый заливчик, а лодки не было.

— Найдем! — упрямо сказал Синай, когда мы опять сошлись вместе. — Здесь должна быть. Весной нынче завезли, мох драть на островах. Этот Елькин, поди, куда-нибудь упрятал. С него и справлять будем.

Сунай помолчал и добавил:

— А я ведь, кажись, узнал его. Вижу — знакомая рожа, приметная, она у него такая, а где встречал?.. Думал, думал — вспомнил.

— Кого?

— Ну, Елькина этого.

— Так кто он? — нехотя поинтересовался Евсей Васильевич.

— Как сказать? Колхозник, наверное, раз говорит. Правда, не знаю, в какой деревне живет. Знаю только, что шабашничает. К нам как-то нанимался. У нас его и видел… Разнюхает в каком-нибудь хозяйстве работенку выгодную — то дом срубить, то мост навести — и плотничает два, три месяца. Бывает, что бригадой действуют. А сейчас, наверно, подходящего подряда нет, подался сюда.

— Смотри-ка ты, ловкач! — усмехнулся Евсей Васильевич.

Ретивого пришлось перевести на другое место, под ель, где посуше. Сунай и дед занялись устройством стоянки для него, а я с топориком отправился в лесок за лапником. На ощупь пробираясь по ельнику, неожиданно натолкнулся на две большие, словно вросшие в землю бочки. Они были укрыты сверху берестой и надежно замаскированы. Вернувшись, я рассказал о находке.

— Может, с грибами или клюквой этого самого, как его… охотника, что ли, — неопределенно проговорил дед.

А потом Сунай позвал нас за избушку: у ели стояли лопата, каелка, лом. К чему бы это охотнику? Обив носком сапога с лопаты глину, Евсей Васильевич кашлянул в бороду и глухо повторил:

— Ловка-ач!

Вошли в избушку — и не узнали ее: пол выметен, сети и мешки со стен убраны. Да и самого Елькина будто подменили — сидел в чистом пиджаке, в других брюках, причесанный.

— Куда это ты вырядился? — насмешливо спросил Евсей Васильевич.

Елькин повел плечами.

— Какие уж наряды! Просто рад добрым людям, ну и вот… Я ведь, ето, здесь навроде бы как на курорте. Отдыхаю, значит. Хочу — сплю, хочу — по лесу гуляю…

Елькин наклонился и вытащил из-под нар за горлышко зеленую бутылку, заткнутую размокшей бумажной пробкой. В нос сразу ударило запахом самогона.

— Счас мы за ето, за знакомство. Давайте ваши кружечки.

— Не надо нам, — брезгливо сказал Евсей Васильевич.

Елькин с откровенным удивлением уставился на старика.

— За знакомство-то?!

— Не надо, обойдемся и так!

Елькин даже присвистнул от столь неожиданного отказа и, откупорив бутылку, с фальшивой веселостью произнес:

— Тогда за ваше здоровьице!..

4

Рано утром выйдя из избушки, мы были приятно поражены: туч как не бывало, небо на востоке светилось алыми разводами облаков. Радужный, как бы испускающий теплые волны, венец солнца уже вздымался, все разгораясь, над горизонтом. И было тихо, недвижно.

Невольно подчиняясь тишине, мы старались идти как можно осторожнее, чтобы не хрустнула под ногой ветка, не зазвенел продавленный молодой ледок. И поэтому разом остановились и посмотрели в сторону избушки, когда там резко, подобно выстрелу, хлопнула закрытая Елькиным дверь.

Сунай оставил нас и направился низом некошеной пожни к месту, где, по словам Елькина, должна находиться лодка, а мы пошли к виднеющемуся высокому мысу. Хотелось осмотреть незнакомое озеро с берегов, подыскать удобные выезды. Открытая вода тянулась вдоль всего берега неширокой протокой, за ней начиналась осока, рогоз, а дальше стеной вставал камыш. Даже с каменных нагромождений на мысу, куда мы взобрались осмотреться, не видно было ему конца. Там и тут, прорезая густые заросли камыша, в даль озера уходили извилистые проливы. Они-то и выводили на затерянные плесы с илистыми плавнями, травой, мелководьем, где в эти дни скопилась птица.

Ночью мы слышали в прибрежной полосе воды утиную возню, гогот и всплески. А сейчас было тихо. Возможно, с рассветом птица ушла на плесы. Мы убедились в этом, заметив вдали над линией камыша качающуюся цепочку пролетавших гоголей. Они бывают первыми вестниками шумного лета.

Охотники знают постоянство вечерних и утренних перелетов водоплавающей дичи и любовно называют их зорьками. В ясные заревые сумерки птицы летают на места и с мест кормежек в поисках удобных крепей для дневок, летают, чтобы встретиться с сородичами и просто поразмять крылья.

Но этот утренний лет, начавшийся с восходом солнца, не походил на спокойные перелеты и скорее напоминал генеральную разминку утиных стай перед дальней дорогой. Не успели еще скрыться первые гоголи, а к ним уже примкнула длинная вереница собратьев. Гоголей нетрудно узнать по белым нагрудникам, по яркой пестроте крыльев и по какому-то особенному, звенящему звуку полета.

Вслед за гоголями отлого начала подниматься стая чернетей. Тоже растянувшись в вереницу, птицы медленно набирали высоту, а набрав ее, долго кружили над озером черной извилистой лентой.

Откуда-то появились чайки. Печально вскрикивая, они плавно взмахивали острыми изогнутыми крыльями и зыбко качались в воздухе, словно подвешенные на невидимые резинки. Чайки спускались к воде, что-то хватали и отчаянно улепетывали низом от наседавших товарок. В одном месте эти вздорные птицы затеяли драку. Они никак не могли поднять большую дохлую рыбину, выклевывали из нее куски, жадно вырывая их друг у дружки. Спор рассудила внезапно налетевшая скопа: разбойно врезалась в белое облако чаек, зацепила рыбину когтями и тяжело понесла к высокой сухаре на берегу.