Солнце слепых
Шрифт:
Он взглянул на Машу и подмигнул ей. Маша показала деду язык.
Вернулись поздно, бабка долго еще колготилась по кухне, и когда она ложилась в постель, Федор увидел в ее глазах слезы. Зачем матери знать все, если она и так все чувствует?..
Глава 16
Страшная высота
Чтобы заслужить день отдыха, надо шесть дней трудиться. Чтобы заслужить вечный покой, надо протрудиться всю жизнь. И если смерть наступает раньше, чем закончилась жизнь, это незаслуженная смерть. О жизни своей никто никому не сообщает, разве что в редких письмах, а о смерти сразу же телеграммы летят. И прямо в цель, в десятку.
Когда погибли Василий и Елена, Федор не знал, что сказать и как утешить жену, да и самого себя. Он понимал, что Родине потребовались жизни детей, и Родина взяла эти жизни, не спросив у родителей: «Можно?» А когда она спрашивала их об этом? Слава, ведь она
Когда принесли эту весть, когда Лида зашлась отчаянным криком, когда Федор пил водку, а стакан ходуном ходил в его руке, когда внутри самого Федора все дрожало, как водка в стакане, чтобы не заплакать самому, он сказал:
– Гордись, мать!
– а потом готов был вырвать свой язык!
– Чем гордиться, Федя? Нечем больше гордиться.
А когда гробы, один и другой, нырнули в землю, когда не осталось никаких надежд и никаких иллюзий, когда осталась только глина, из которой уже не слепить человека, Лида, подняв голову, как волчица, потерявшая своих детей, завыла:
– У-у, суки!
Вряд ли слышали ее жилистые и черные «духи» в Афгане. Вряд ли слышали ее рыхлые и белые тела в Кремле. Да и тут-то все заглушили неживые звуки оркестра, сухой треск выстрелов похоронной команды, крик вспугнутых птиц, бешеный стук сердца на страшной высоте смерти и в страшной глубине жизни.
И осталась над могилкой Васеньки ясноглазого верхушка лопасти вертолета «МИ-8», как часть крыла «птицы счастья завтрашнего дня», а над могилкой Елены и того не осталось... Устремилась лопасть в небо, с которого он упал, как Икар. Будут теперь по ней скользить солнечные лучи, станут стекать дождевые капли, может, когда прилетит и усядется та птица... Бурундук пробежит от одной могилки к другой, передаст привет от одного другому и сгинет в кладбищенской тени. Кто там лежит, что они хотели в той своей жизни, почем знать?
Лида не пришла в себя после похорон. Она осталась где-то там, в невозвратном прошлом. Как ни пытался Федор хоть чем-то помочь ей, чем поможешь материнскому сердцу, которое вдруг перестало быть материнским? Спрашивается, какой прок ему быть пустым? Но оно пусто! А пустота прибежище боли.
Когда в человека вселяется нескончаемая боль, время начинает идти невыносимо медленно для человека и невыносимо быстро для его близких. Боль пройдет, утешают близкие больного. Боль проходит через больного, и время его кончается.
Лида умерла, и остались Федор с Машенькой одни на всем белом свете, ставшем вдруг черным. Если отец умный, то его ум поделится между его детьми. Если отец глупый, то его глупость помножится на их число. А если детей нет, то его ум просто уничтожится его же глупостью.
Глава 17
Старое зеркало
Дрейк любил командировки в Ленинград. Плохо, что эта, скорей всего, была последняя его командировка сюда. Мадам не на шутку взялась за него. Мазепа выдаст, а эта свинья съест. В руководстве пароходства сейчас замечательный тандем, смешанно-смешная команда.
В прошлые приезды Федор, сделав дела, бродил по городу, избегая достопримечательных мест и магазинов. От сочетания камня, воды и воздуха, наполненного голосами, шумом листвы и транспорта, особенно в дни яркого, нежаркого солнца, он испытывал горькое наслаждение от каждой минуты. Если же он и заходил в магазины, то исключительно в рыбные или антикварные, либо в обычные комиссионки.
Вот и сейчас совершенно случайно на Невском он заглянул в одну из таких комиссионок и буквально застрял в дверях - напротив него было старинное зеркало, обрамленное резной рамой. В узкое высокое зарешеченное окно с улицы проникал свет и падал под углом на плоскость зеркала. Зеркало в темно-коричневом деревянном уборе мерцало и переливалось голубовато-серебристым светом, словно в нем ожили его собственные воспоминания об увиденном за многие годы. По нему, как по экрану кинотеатра, бродили тени и пульсировали проекции предметов и жизней. Дрейк подошел к зеркалу, долго разглядывал его, как художественную картину в музее. Продавец пару раз спросил, не угодно ли ему посмотреть еще что-нибудь, но Дрейк благодарил и не отходил от зеркала. По прошествии, наверное, целого часа он справился о цене и тут же выложил деньги.
Женщина, которая разглядывала за спиной Федора какие-то тряпки, неожиданно произнесла на удивление знакомым голосом:
– Не забудьте по нему пройтись свечечкой.
– Что?
– спросил пораженный Федор, обернулся, но позади его никого не оказалось.
В номере гостиницы он освободил
зеркало от шпагата и оберточной бумаги, поставил в кресло и долго разглядывал раму, зеркальную поверхность, тыльную сторону, постукивал костяшками пальцев по толстому гулкому стеклу. Сам собой выбился ритм фламенко. В нижнем углу рамы наискосок было выжжено по-испански слово «Севилья». Зеркалу было никак не меньше трех, а то и четырех столетий, и оно, скорее всего, столько повидало на своем веку, что уже с трудом отражало все новое. Рама местами была треснута, подклеена, подкрашена, виднелись шляпки двух-трех крохотных черных гвоздиков и блестящая шляпка нового шурупа. И вот тут, и вот тут... Само зеркало с черными пятнами по углам, трещинками и разводами, и бельмом посередине таило в себе столько прелести и тайны, что Дрейк еще добрый час разглядывал его. Ему показалось на минуту, что он всматривается в глаза старого друга, которого не видел с юности. Он не стал стирать с него пыль, так как пыль придавала некую завершенность зеркальным картинам, словно следовала замыслу невидимого художника; казалось, что она наносилась микроскопическими мазками в течение всех прошедших лет. Дрейк сориентировал зеркало по отношению к окну, как это было в комиссионке, и уселся напротив. Что меня тянет к нему, думал он, будто я должен что-то разглядеть там, и не только должен, но и смогу. Не забудьте по нему пройтись свечечкой. Нету свечечки, сударыня, нету.Он спустился в гастроном, купил бутылку водки и расположился напротив зеркала, как напротив приятного сотрапезника. Все не в одиночку, как алкоголик какой. Подняв стакан, он перемигнулся с зеркальным Дрейком и чокнулся с ним стаканом. После смерти Лиды в нем что-то оборвалось. Он постоянно чувствовал это что-то внутри, и оно мешало спать, думать, дышать. Словно часть его самого отмерла и стала гнить. На работе как-то пошло все вкривь и вкось, и он там почти перестал общаться с коллегами. И водочка превратилась в желанного друга, который о лишнем не спросит, а о нежелательном промолчит. Когда они уже за полночь доканчивали бутылку, Дрейк в зеркале предложил Дрейку перед зеркалом спуститься на кремнистый путь Гвадалахары. Иди сюда, сказал он. Дрейк встал и подошел к зеркалу. И впрямь, далеко внизу мерцали камни под луной, а горное эхо отражало топот копыт одинокого путника. Казалось, дорога пела песню. Ведь что такое дорога? Это и есть одетая в камень и песок песня. Всадник в плаще, как в черных крыльях, летел на фоне черно-синего неба к огромной серебряной с золотым отливом луне. Небо казалось черным, но на фоне более черных гор оно синело каким-то красноватым отливом. Дорога же мерцала, как глаза дьявола. Может быть оттого, что вела к городской площади, где у статуи на плитах кусками угля чернели пятна крови, а в фонтане застыли синие водные струи. А сбоку гром белых гитар рвал в клочья черную тишину Севильи. Разорвал, и тишина вспыхнула ослепительным солнечным светом. Небо синело до рези в глазах. На подоконнике, перед открытым в сад окном, стояла ваза с увядшей розой, а под окном кареглазый ослик отгонял хвостом слепней.
Тихий голос: «Ты вернешься?» - прошелестел, унесся в поле и вернулся оттуда едва слышным вздохом:
– Ты вернешься!..
«Вернусь ли я, - думал Дрейк, - куда?..» Под мшистой пылью было стекло, с пятнами и в разводах, и в нем, как в темной воде половодья, было не разглядеть ни всадника на коне, ни крылатого его плаща, ни прошлой, ни будущей жизни.
– Послушай лучше меня, - сказал Дрейк.
– Послушай о том, как я вернулся:
«Мне позарез надо было попасть в Испанию, хотя это было смертельно опасно. На любой испанской дороге, на каждом шагу я мог встретить «слуг господних», а уж они-то не выпустят меня из своих дьявольских рук. На мне была одежда испанского кавальеро, господина средней руки, испанским языком я владел как родным, и разве что не вполне испанские черты лица могли привлечь к моей особе чье-то особое внимание. Расчет мой был, как всегда, на провидение, другую сторону риска. Без риска не бывает успеха.
Из Португалии я морем достиг Испании и высадился в Кадисе. Идти по Гвадалквивиру в Севилью было безрассудно, в порту Севильи меня могли узнать многие из тех, с кем довелось столкнуться на жизненном пути, а потом счастливо разойтись. В виду гавани у меня сжалось сердце от нехорошего предчувствия, но суета на берегу отвлекла меня. Там, во дворе первой подвернувшейся таверны, я расположился в тени старого бука и подкрепился горячей ольей, в которой было больше гороха, чем мяса, и теплым пирогом с овечьим сыром. В странствиях мне всегда не хватало, пожалуй, двух вещей: горячей пищи да зеленой травы. Чтоб не искушать судьбу, я расплачивался медными реалами.