Солнечный ветер

Остаток дня прошел на автомате. Она словно бы оглохла к собственным переживаниям, затолкала их так глубоко, как только можно, лишь бы не думать, и каждую секунду уверялась все сильнее — ерунда, непоправимого не случилось, перемелется. Назар строчил ей сообщения целый день, она сорвалась лишь однажды, под вечер, и ответила: «Прости, я занята», — чтобы получить в ответ: — «Понял, отстал, до завтра».

И за ужином слушала болтовню сына, которому отец уже успел рассказать про экспедицию, в которую выпрашивал Даньку с собой. Данила же долго не сомневался, как только отец предложил — схватился за эту идею и теперь, кажется, ею и жил — рассказывал что-то там про геодезию, то, что успел нахватать от Назара, и то, что вычитал сам.

— Только не вздумай задвигать математику! — вяло напомнила Милана.

— Да как тут задвинешь? Папа контролирует! — рассмеялся Данила в ответ, а Павлуша снова выразительно хмыкнула, но ведь нельзя было не признать того, что наличие Назара в их жизни положительно сказывается не только на Данькином настроении, но и на дисциплине… и на успеваемости. Математика раньше была непролазной и непроглядной черной дырой, а несколько занятий с отцом — и мальчик постепенно вникал. Будто Шамрай нашел, где те отсутствующие кирпичики, без которых невозможно сложить общее понимание предмета.

Спала Милана плохо. Ворочалась, просыпалась, глядела на часы, потом перечитывала их с Назаром переписку и думала, что почему-то совсем ничего не чувствует. Ни боли, ни разочарования, ни горечи. Лишь все ту же оглушенность, что и днем, даже оставшись наедине с собой. И боялась момента, когда накроет. Вдруг совсем невыносимо? Она помнит, что такое невыносимость, но ведь тогда она потеряла все, а сейчас — ничего не теряла. Может быть, только кусочек собственного сердца, но что такое сердце, когда Назар не на сердце ведется? Ни тогда, ни теперь…

В самолет она садилась спокойной и собранной. Перелет был недолгим, успела только выпить кофе, раскрыв книгу на коленях и начав ее читать. Смыслы улавливались довольно легко, а значит — все в порядке. И по трапу она спускалась в солнечный день под ясным итальянским небом пряча глаза за темными стеклами очков с широкой улыбкой на губах — ведь все хорошо! И вот там, на трапе, в тот же миг и поняла: ей и правда невыносимо. Больно, страшно и горько. Потому что мечта разбилась в очередной раз, как глиняная макитра, которую вчера вечером с полки сбил Грыць. И ей так жалко стало этой макитры, одной из первых попыток что-нибудь мастерить. И ей так жалко стало себя.

Потом была встреча с агентом, заселение в гостиницу, обед с Фабианой — старой приятельницей и владельцем дома моды, чьим лицом Милана когда-то была. А вечером в Центре модных показов на улице Гаттамелата открытие и показ коллекции купальников родимого бренда, сделавшего Милану Брагинец — топ-моделью. Потом праздник стихийно перекинется на улицы города, а еще позднее, во время афтерпати, для которого Милана так настойчиво выбирала платье, она наконец наткнется на Давида. Он легко улыбнется ей, будто бы не было их размолвки, и скажет:

— Привет! Я приехал к тебе.

И вот чего же ей надо?

16

Что нужно ему — он знал точно. И думать не о чем — достаточно просто спросить себя. Ответ приходил спустя короткое мгновение, за которое разве что моргнуть успеешь.

Милана.

Ему нужна Милана.

Ни черта не изменилось, все вернулось на круги своя. Сколько ни броди по свету в поисках бог весть каких ископаемых, а все равно однажды наткнешься на осколок зеленого янтаря в кармане джинсов. Он годами висел на связке ключей от прошлого. Один ключ — от домишки как для прислуги в усадьбе, в котором рос бок о бок с матерью, не имевшей сил уйти в другую жизнь. Другой — от хаты по-над рекой. С расписанными стенами и потолком. Черт его знает, что там сейчас, когда в нем другие люди живут. Поди и замки сменили, а этот ключик — остался. А может, и нет там уже ничего, снесли к чертям, отгрохали новьё, место-то хорошее. Назар не ездил, не проверял. Не хотел знать, потому что этот кусок сердца он замуровал давно. Оно же рвалось, оказывается, долго и больно. Рвалось отчаянно и сильно, а устав рваться — затихло и просто ждало. Ждало времени, ночи, прогулки по набережной, минуты и поцелуя возле Миланкиной двери, чтобы затрепыхаться снова — и снова рвануться, теперь уже уволакивая его за собой.

Ничего не изменилось, стало только более ценным в общем итоге всех прожитых лет.

Как кусочек зеленого янтаря в пальцах. Сейчас этот янтарь был обрамлен в золотой ободок перстня, словно бы сотканного из переплетенных между собой блестящих проволочек, похожих на ветви дерева. И казался ему самой жизнью.

С того дня, как они с Данилой и Миланой вместе побывали в Чудо-парке, Шамрай не находил себе покоя. Он чувствовал, что лед тронулся, чувствовал, что Милана постепенно оттаивает. Чувствовал, что какая-то безымянная часть ее начинает потихоньку тянуться к какой-то безымянной части его. На то они и безымянные, что никак не поймешь, не увидишь, не потрогаешь. Все ускользало, как и покой, и сон. Медленно, бесконечно тягуче. И мучило его то, что нельзя прикоснуться, убедиться, что ему не кажется, что не обманулся, что правда они стали на полшага ближе. Потому что каждый из них сделал движение друг к другу.

А спустя несколько дней открыл портмоне, а там сережка ее — из множества переплетенных золотых цепочек. И его прошибло, отыскал кусок янтаря, что всю жизнь хранил, да так вместе и снес к ювелиру, попросив ни много, ни мало — сделать кольцо, которое напоминало бы зеленый лес. Чтобы вот то, безымянное, что в них тянулось друг к другу, обрело наконец воплощение. Его камень, ее металл. Вместе они могут же быть… прекрасны? Вместе они могут создать что-то новое, чего не было раньше?

Теперь вот он сжимал янтарный перстень во время перелета из Кловска в Балтию. Крутил, разглядывал, поглаживал подушечками, очерчивал рисунок в его середине. И думал о том, как вернется домой, а Миланы дома не будет, потому что она собирается в Милан, пока он мчится к Балтийскому морю. И снова возвращался к вопросу: на черта ему все это нужно, если нет ее? Все эти годы он куда-то стремился, чего-то добивался, за чем-то бежал лишь по одной-единственной причине: чтобы хотя бы немного подтянуться к ней, даже если они никогда не увидятся. Чтобы быть кем-то, а не шестеркой Стаха. Чтобы быть.

Лишь с годами Назар стал понимать, что и для себя тоже. В конце концов, это приятно — иметь приличное жилье, хорошую машину, офис в сердце страны и счет в банке с внушительной суммой, росшей год от года. Это приятно, когда тебя не стыдятся близкие, когда не нужно думать, где еще подработать и что бы продать для лечения слабенького ребенка. Когда не нужно пахать ночами на клондайке или сторожем с обязанностями грузчика в супермаркете.

Но зачем ему этот офис и этот счет в банке, когда Миланы нет? Когда вся жизнь — это забег на дистанцию, в которой конечной точки и не видать, а он все же бежит. Просто по принципу «пан или пропал». Ведь там, в самом конце, может оказаться она.

Им нужно поговорить. Им все-таки нужно поговорить, вот что. Пусть он обещал Наталье Викторовне, но мир, стоящий обеими ногами на вранье, слишком хрупок, чтоб устоять. Он все ей расскажет, с самого первого дня, как увидел ее. Не сможет она его не понять — всегда понимала, даже когда он совсем не стоил ее понимания. И теперь поймет. И его ревность, и его дурость, и то, почему у него есть сын от бабы, с которой никогда не было отношений.

Назар усмехнулся: и правда, мужик с прицепом. Смешно-то как.

Самолет тряхнуло. Заколбасило. Назар сжал в ладони перстень покрепче, а после отправил его в карман пиджака. Пристегнулся и откинул голову на спинку кресла.

«… we are approaching an area of turbulence…» (Мы приближаемся к зоне турбулентности — англ.)

Ха. Да он в ней живет. Выживает, привык. Выживет и дальше.

Потом была машина до гостиницы, поселение, душ, кровать. Остаток ночи на сон и перечитывание их с Миланой бесхитростного диалога. Потом офис, куда уже должны были подъехать и Ларя с юристами для подписания договора. И где совсем неожиданно не оказалось дорогих партнеров.