Солнечный ветер
Шрифт:
Мальчишка выскочил на площадку, и на секунду они остались вдвоем, не считая питомца.
Назар замер, ища в себе силы уйти. Но вместо этого успел спросить:
— Как ты?
— Отлично, — быстро отозвалась она, вздернув подбородок.
— Угу, — выдохнул он совой и, подхватив Данину сумку, вышел следом за сыном.
Первую неделю он не спал, практически не ел и запомнил самого себя бесконечно смолящим сигареты. Из Милана вернулся через пару дней после случившегося, когда понял, что делать ему там нечего. Эти самые пару дней не выходил из отеля, в котором поселился — одного с ней, и упорно, до сумасшествия вспоминал. Вспоминал и уже до конца впитывал в себя осознание: никогда ничего хорошего от него Милана не видела. Ни разу. Ничего, кроме боли и унижения, он ей
«Она справилась и без нас».
«Она справилась…»
Справилась.
Многократно звучало в его голове голосом Миланиной матери. И от этого становилось лишь хуже — ему физически необходимо было знать, что она чувствует, все ли с ней в порядке, ничего ли он ей не повредил, как она это все переживает.
Но она попросила. Не лезть. И Назар не имел никакого права снова соваться, потому что все уже, конец. Если у него и был хотя бы небольшой шанс, то теперь точно все закончилось.
И не вылезал из ее инстаграма, в котором ничего не изменилось. Все так же появлялись посты — фото с вечеринок, с показов, с какими-то селебрити. Уже в Кловске он осторожно выспросил у Дани, как там мать, на что паренек удивленно вскинул глаза и первый раз поинтересовался: «У вас что-то случилось?»
Что ему было отвечать? Что ему, блядь, было отвечать ребенку?!
Отбрехался. Что-то выдал, мол, мы же договорились не торопить событий, а пока не время для перемен. Судя по Даниным глазам, все он понял, что отец врет. Но переспрашивать и докапываться до истины мальчик не решился. Только еще спустя пару дней невзначай сообщил, что мама тоже уже вернулась из Италии. И Назар по стенам заходил — безудержно желая ее увидеть. Но нельзя. Этого было нельзя.
?????????????????????????? Вообще лучше не напоминать о себе. Стереть себя, чтобы только ей стало легче. Назар был готов и к этому, тогда уже — был. Принял решение: избавить Милану от своего присутствия в ее жизни, и теперь ограничивался лишь общением с Даней. Пару раз оказавшись на пороге, чтобы его забрать, наткнулся на стену презрения от Павлуши, и сделал единственный закономерный вывод: хранительница Миланкиного дома все знает. От этого сделалось стыдно настолько, что хоть в окно выходи. Но вместо этого стал отныне дожидаться сына во дворе, что Данила немедленно заметил.
«То есть даже ужинать ты с нами больше не будешь? Мама запретила, да?» — мрачно спросил однажды парнишка.
«Нет, — торопливо отозвался Шамрай и быстро заговорил, лишь бы только заполнить паузу: — Нет, конечно! Ничего она мне не запрещала. Просто у меня и времени путем нет, ты же видишь — я по уши в работе».
Работа спасала.
Единственное, что спасало. Этот идиотский сланцевый газ еще недавно казался помехой, потому что требовал присутствия, а теперь — нет. Теперь кстати. И через «не могу» Шамрай двигал свою тушу в офис «Фебоса», пару раз мотался контролировать добычу, пытался сообразить, как вписать в график обещанную Дане экспедицию, иногда вспоминал, что надо позавтракать, никогда не помнил об ужинах, отмахивался от звонков Ани, прикатившей в столицу и обустраивающей квартиру. Она его бесила своей активностью, Морис, напротив, по своему обыкновению на встречи не напрашивался. Всех все устраивало, как обычно, если бы не зудящая в голове мысль, всплывшая среди прочих: Аня нарисовалась именно тогда, когда про нее бог весть почему упомянула в гневе Милана. Что она орала ему, он помнил смутно, но то, что Анька фигурировала в ее возмущенных речах — факт. С чего вдруг? Они ведь жили параллельно друг другу, Милана разве что видела ее пару раз сто лет назад… И ведь не спросишь теперь.
Потому Назар запихивал это все подальше и снова, будто по кругу бежал: будильник, кормежка Марты, офис, Данила, дом и кормежка Марты.
А в один из дней — просто проснулся утром, растер лицо и вызвал курьера, чтобы отправить Милане кольцо. Ее кольцо — тут все по-честному. Давно надо было отдать.
Ее инстаграм оставался улыбчивым и солнечным. Но чего ей это стоило — только что убедился. Да она ж едва держалась — то ли гордость
ее держала, то ли ненависть. И Шамрай не знал, что лучше для нее. На себя-то уже похрену, ему вообще никак лучше не будет. Так хоть бы ей…— Ну что? Поехали за приключениями? — устроившись в машине, спросил Назар Данилу.
— Я за любой кипиш, кроме голодовки! — рассмеялся сын.
— Чё? — удивился его познаниям в области устойчивых выражений отец.
— Так Павлуша всегда говорит.
— А… ну ей сам бог велел.
Лекцию по истории он отложит до другого раза.
Пока что у них на повестке дня геологоразведочные работы в соседней области, немного севернее Кловска. Все простенько — под застройку элитного коттеджного поселка, Назар бы и не ехал, если бы не Даня. Пацану любопытно — там и геодезическая съемка будет, и бурение… да и вообще, лес, природа, речка. Он так ждал, так сильно ждал… Как ему отказать, даже если сдохнуть охота?
Они жили в кемпинге, далеко от трасс и практически на самом месте работ. В одной палатке, каждый день бок о бок. И Назар будто бы снова изучал собственного ребенка таким, каким не знал его раньше. Это было их первое такое путешествие, чтобы круглосуточно вместе. Они бесконечно разговаривали. То о работе, то о детстве Назара, то о Данькиных одноклассниках, то о том, почему нужно учиться. Получалось легко, непринужденно, Данила проникался, и Назар очень надеялся, что это не сиюминутно, чтобы понравиться отцу. Это желание нравиться он все еще ощущал и в себе, и в Дане. Они оба по-прежнему страшно боялись разочаровать друг друга. Беда в том, что Назару разочаровать его было несравнимо легче. И потому он говорил о чем угодно, слушал что угодно, впервые так близко оказавшись рядом с этим удивительным детским миром, который, оказывается, все еще помнил сам. Не все в нем жизнь испоганила, что-то осталось, иначе как бы он так легко понимал Даню? И оставалось благодарить небеса за погоду — осень была теплая, солнечная и сухая. И все дни, проводимые в лесу, ему казалось, навсегда останутся в памяти их обоих — Шамрая и Брагинца.
Да, фамилию мальчику не изменили. Наверное, уже и не изменят — нахрена сыну вековое родовое говно? Назара даже все еще не узаконили как отца, он на птичьих правах, о чем без конца талдычил его адвокат. Но и это Наз решил твердо: он никогда в жизни не оспорит права Миланы на первенство принятия решений. Будет рядом, будет с Даней, но будет так, как они сами ему разрешат. И Милана, и их сын. На большее рассчитывать он не посмеет. Все эти мысли приходили к нему постепенно, по мере того, как он наблюдал за мальчишкой, трындевшим по вечерам с мамой, которую беззаветно любил, в бесконечном рассказе о том, что он сегодня видел, что его удивило, и что «вот они с папой…»
Это довольное «мы с папой» давало ему надежду на то, что хоть что-то не зря, пусть не ему это удалось, пусть не он это справился. Но бог знает, что хорошего он совершил, где старушку через дорогу перевел, раз у него есть Даня. И Милана. Несмотря ни на что — будет всегда. Вот в этом мальчике запечатленная.
В то утро, буквально за день до отъезда, пришли первые ощутимые холода. Он выполз из палатки рано, включил горелку, чтобы заварить им с Данькой чаю, а потом, недолго думая, принялся разводить костер. Свежо, а так будет где греться. Их палатка стояла в стороне ото всех остальных, потому шум от кемпинга не долетал. Да и некому пока было шуметь. Шесть утра, рано. Птицы где-то в кронах чирикают, рассказывают ему о том, кем он был и кем уже никогда не станет. А потому только и остается, что готовить завтрак сыну — у мальчика еще шансы есть.
Чайник у него был здоровенный, половину бригады напоить можно. Пахнул этот чай на природе божественно — и Назару вспоминался вечер, когда он, чтобы побыть с Миланой едва ли не впервые, затеял барбекю в саду, и после ухода Стаха тоже заваривал ей чай на мангале, на вишневых ветках. Она тогда улыбнулась и сказала, что чай у него сонный, а он тот вкус всю жизнь помнит. Сегодняшний был совершенно другой, но тоже ароматный. А помножить это на запах хлеба, как в детстве, наколотого на ветку и обжаренного над пламенем, так и вовсе — разве же тут удержишься?