Сомнительная версия

После его смерти варварские вожди заявили притязания на царское достоинство, а многочисленные сыновья стали оспаривать верховную власть и наследство.

Старший сын Эллак был убит первым, затем последовала очередь его брата Денгизиха… Империя гуннов распалась при первом же нашествии ингуров, населявших Сибирь… Но этот стремительный и, казалось бы, позорный переворот только послужил к славе Аттилы и доказал всему миру его злой гений: что ни говори, а этот человек умел сплотить миллионные орды. Жизнь недавнего владыки мира лишний раз подтвердила простую истину — человек скорее создает, нежели встречает слепо свою судьбу…»

3

Старший из братьев Черемисиных, Андрей Ефимович, жил на окраине Боровска в большом, крытом шифером доме с мезонином, рядом зеленел раскидистый яблоневый сад, вдоль забора теснились клетки с деловито и непрестанно шуршавшими травой кроликами…

— Я вас представлю как шурина, — предупредил загодя Альберт, когда они шли пыльной и извилистой улочкой от автобусной остановки. — Вы с ним особо не откровенничайте. Человек он со странностями, временами на него находят, знаете ли, приступы упрямства и несговорчивости, к тому же пять лет назад ослеп из-за болезни. Постоянная погруженность в себя, фиксированные идеи, если эти рудименты можно назвать идеями… С братом они видятся редко, отношения натянуты. Да и наведываться сюда тому недосуг. Вы не поверите, сколько труда и изощренной дипломатии стоило мне оформление всех необходимых бумаженций в соответствии с буквой закона. Старуха умерла полгода назад, изба так и стояла, не записанная ни на кого. Месяц-другой — и прибрал бы к рукам колхоз, выплатил лишь страховку. Но я все уладил.

…На стук им открыла дверь девочка лет двенадцати.

— Кто там, Маша? — послышался с веранды сипловатый баритон.

— Это я, Альберт. Вот шурина привез, — представил он Иннокентия Ивановича. — Историк и обаятельный человек. На него оформлять дом будем.

— А мне все едино, хоть академик, хоть слесарь, — сказал слепой и уверенно шагнул навстречу. — Лишь бы человек был хороший в родительском доме, пьянок не чинил, девок блудливых не возил, не поджег часом.

— Помилуйте, Андрей Ефимович, какие пьянки, какие уж тут блудницы… — смущенно хмыкнул Иннокентий Иванович и заморгал белесыми ресницами. — Я человек семейный, работаю день и ночь над диссертацией. Для меня главное — абсолютный покой и чистый воздух. А поджигать… Какой резон, если деньги плачу?

— Деньги деньгами, они шальные у иного, не в обиду будь сказано, — заметил слепой. — Вы ведь очумели там, в городе, от суетни, бензина и давки в автобусах, а тут, на приволье, глядишь, кровь шибанет в голову, блажь часом найдет.

…В Лаптево он взял поводырем свояка Николая, который жил рядом, — заросшего двухдневной щетиной мужика лет тридцати пяти.

Добирались сперва на попутке, а потом от шоссейки, чтобы сократить путь, прямиком через поля скошенного клевера.

— Давненько, давненько не бывал я в этих местах, — вздыхал по временам слепой, останавливаясь у какой-нибудь рощицы и отирая костяшками загрубевших пальцев слезящиеся глаза.

Пятистенок был большой, две комнаты в каждой половине; высился он на метровом кирпичном фундаменте шагах в ста от проселка, который убегал глинистыми извилинами за холмы, теряясь в лесах. Стены дома обшиты тесом, краска облупилась, изгородь заметно покосилась, огород зарос бурьяном. Малина вымахала чуть ли не в человеческий рост. Кругом полная заброшенность, сиротливое запустение. Да и кому было смотреть за хозяйством, если восьмидесятилетняя старуха перед смертью два года тяжело болела. Хорошо хоть, сердобольные соседи изредка помогали ей по мелочам, приносили воду, дрова.

Иннокентия Ивановича несколько смутил внешний вид избы, неухоженной, с мутными, потрескавшимися стеклами в чуть перекошенных створках.

— М-да, — причмокивал он губами и топтался под окнами. — А не завалится ли сия обитель через пару лет?

— Да ты погляди хорошенько, — воскликнул с обидой в голосе слепой. — Стены обшиты доской, кровля напущена на полметра, дождь не засекает…

— А как под обшивкой, не гнилые ли бревна? — постукивал по дереву ключами Иннокентий Иванович и слушал озабоченно, какой идет звук.

— Чего? — опять обидчиво вскинул голову слепой. Влажные, слипшиеся ресницы его дрогнули над отечными веками. — А ну-ка, Никола, сбегай в сарай, принеси топор, дай недоверчивому гражданину.

Никола живо метнулся к дровянику, принес красный от ржавчины топор. Андрей Ефимович шагнул к Иннокентию Ивановичу и с вызовом просипел:

— На, рви!

— Что рвать? — испуганно отшатнулся тот и удивленно округлил глаза.

— Рви, ядрена мать, обшивку. Сейчас убедишься — сгнили венцы или нет.

— Но зачем же портить? Я ведь просто так спросил, — отнекивался Иннокентий Иванович и малодушно отступал к сараю.

— Нет, ты рви! — напирал слепой. — Хочу, чтоб товар был лицом виден. Начистоту! Мой покойный родитель, как ставил оклад, бревна эти в навозе выдерживал для крепости. Не на продажу, навечно строил! А ты сомневаешься — гнилье, дескать. — Он шагнул к стене, пошарил по ней рукой, вставил топор в паз между досок и резким уверенным рывком отодрал напрочь одну из них. — Гляди! Ну как? — с угрожающим выжиданием бросил он.

Казалось, в эту минуту для него было уже не столь важно продать родительский дом, сколько доказать свою правоту, защитить задетую фамильную честь Черемисиных. Желваки на его скулах набрякли, лицо было мрачно, руки вздрагивали. Он с напряженным молчанием ждал, какой будет произведен эффект. Дерево потемнело от времени, но нигде не было и следа гнили, червоточинки от жучка.

— Действительно, все сохранилось в отличном виде, — нарушил тягостное молчание Альберт. — Товар — первый сорт! Можно заворачивать. У покупателя претензий нет, — подмигнул он Иннокентию Ивановичу и, подойдя к слепому, опустил с умиротворенным видом руку на плечо: — Андрей Ефимович, право же, не стоит по таким пустякам горячиться и портить еще не проданное строение.

— Нет, ты погоди, — сбросил тот резким жестом его руку. — Я хочу, чтоб все было честь честью. Я, может, если гражданин сомневается, и не продам… — Он уверенно двинулся вдоль стены, нащупал угол. — Теперь здесь отдираем, — снова поднял он угрожающе топор.

— Не надо! Ради бога, не надо, — кинулся к нему с воплем отчаяния Иннокентий Иванович, но не успел остановить.

Кра-х-х-х! — снова затрещала жалобно доска и отлетела в сторону.

На лице Иннокентия Ивановича отразились такая мука и боль, словно ему выдернули по ошибке здоровый зуб.

— Я верю вам, Андрей Ефимович, верю! — умолял он, забегая то сбоку, то сзади.

— А ты верь, да проверяй, — размахивал в запальчивости слепец топором. — Может, мужик обманет, гнилушку трухлявую подсунет за две тысячи.

— Как за две? — пробормотал Иннокентий Иванович и уставился на Альберта, который в эту минуту сделал ему страшные глаза и приложил палец к губам.

Андрей Ефимович, казалось, и не слыхал в смятенности этих слов. Он бросил топор наземь и отступил к забору:

— Эх, да ежели б я зрячий был, разве ж продал? Ни в жисть! Сам бы ездил сюда, на огороде трудился. Участок ведь — тридцать соток! А вода здесь какая… Ключевая! Ты не гляди, что колодец рядом, не поленись под горушку спуститься, холоднющая в роднике там — зубы ломит. Прет, как нарзан, из-под земли. — Он помолчал и отер рукавом рубахи взопревший лоб. — Ежели б Федька хоть летом наезжал сюда по выходным, я б свою половину ему даром отписал. Все же как-никак родились мы здесь; отец да мать с братьями на погосте в землю опущены. Да что говорить… Укропник он! — сказал в сердцах Андрей Ефимович.