Сон № 9

Выразиться лучше я бы не смог.

– Разумеется, я сумасшедшая. Иначе откуда бы мне знать все, что я знаю?

Я боюсь ее обидеть, поэтому спрашиваю, что, по ее мнению, означает мой сон. Она зубасто улыбается. Знает, что я ей подыгрываю.

– Тебя разыскивают.

– Разыскивают? Кто?

– Бесплатных советов не даю. Возьми свою хурму, мальчик.

После Токио Миядзаки кажется просто игрушечным. На автовокзале я иду в бюро информации для туристов, чтобы узнать, как добраться до клиники. Никто о ней даже не слышал, но, когда я показываю адрес, мне говорят, что нужно сесть на автобус до Кирисимы. Ближайший рейс отправляется через час, поэтому я иду в туалет на вокзале, чищу зубы и усаживаюсь в зале ожидания, где пью сладкий холодный кофе из банки и наблюдаю за прибывающими и отъезжающими автобусами и пассажирами. Мимо неторопливо проходят местные жители. Облака никуда не спешат, а в фонтанах под пальмами висят радуги. Пенсионного возраста пес с мутными глазами подходит ко мне и обнюхивает в знак приветствия. Женщина на сносях пытается удержать в повиновении выводок разбегающихся в разные стороны детишек-попрыгунчиков. Я вспоминаю про хурму – бабушка говорит, что беременным хурму нельзя, – и перочинным ножом срезаю с нее кожицу. Пальцы становятся липкими, но плод, переливающийся, как жемчужина, просто великолепен. Выплевываю блестящие косточки. Один из мальчишек научился свистеть, но пока только одну мелодию. Мать смотрит, как дети прыгают по пластмассовым сиденьям. Интересно, где их отец. Когда они добираются до огнетушителя, она наконец делает замечание:

– Не трогайте, не то дяденьки, что следят за порядком, сильно осерчают!

Выхожу прогуляться. В сувенирном магазинчике, полном безделушек, не распроданных с пятидесятых годов, замечаю чашу с поблекшими пластмассовыми фруктами, на которых улыбаются веселые рожицы. Покупаю сувенир для Бунтаро, в отместку за брелок с Зиззи Хикару. Захожу в «Лоусонз» за упаковкой шипучих леденцов и до самого прихода автобуса читаю журналы. Наверное, я должен волноваться, но на это нет сил. Я даже не знаю, какой сегодня день.

Я ожидаю увидеть где-нибудь на окраине фешенебельное заведение с парковкой и пандусами для инвалидных колясок, но автобус по узкой дороге выезжает далеко за город. Через тысячу иен пути какой-то крестьянин указывает на проселочную дорогу и говорит, что надо идти по ней до тропки, а потом по тропке до самого конца.

– Тут не заблудишься, – уверяет он, что, как правило, предвещает большие неприятности.

По одну сторону дороги вздымается склон холма, поросший соснами, по другую – убирают и развешивают для просушки снопы раннего риса. На тропе мне попадается большой плоский камень-голыш. Сверчки передают тире и точки морзянки. Я кладу камень в рюкзак. Вселенная расцвечена розовато-лиловым, ярко-розовым и белым. Вся земля. Весь воздух. Я иду, иду. Начинаю волноваться – минут через двадцать виден конец тропки, но клиники и следа нет. До ужаса смешные пугала бросают на меня косые взгляды. Большие головы, костлявые шеи. Асфальт заканчивается, а тропка ведет к какой-то старой ферме у подножья осенней горы. Пот стекает по спине, скапливается у поясницы, – да, свежестью от меня не пахнет. Может быть, водитель автобуса не там меня высадил? Надо пойти на ферму и спросить. Жаворонок умолк, вокруг громкая тишина. Огороды, подсолнухи, голубые простыни, развешанные на просушку. В саду камней, на небольшом возвышении, заросшем пальчатником, стоит традиционный чайный домик под соломенной крышей. Я прохожу мимо калитки и вижу написанную от руки вывеску: «Горная клиника Миядзаки». Несмотря на все признаки того, что место обитаемо, вокруг ни души. У парадного входа нет ни колокольчика, ни звонка, поэтому я просто открываю дверь и вхожу в прохладную приемную, где какая-то женщина – уборщица? – в белой униформе пытается превратить горы папок в холмы. Эта битва заранее проиграна. Тут она замечает меня:

– Привет.

– Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, не мог бы я, э-э, поговорить с дежурной сестрой?

– Вы можете поговорить со мной, если хотите. Меня зовут Судзуки. Я врач. А вы?

– Э-э, Эйдзи Миякэ. Я приехал навестить свою мать. Пациентку. Марико Миякэ.

Доктор Судзуки ахает:

– О, наконец-то! Долгожданный гость, Эйдзи Миякэ. Наша блудная сестра все утро была как на иголках. Мы предпочитаем говорить «гости», а не «пациенты» – только не подумай, что у нас здесь какой-нибудь культ. Надо было позвонить из Миядзаки. Ты долго нас искал? Сюда сложновато добираться. Но по-моему, когда ты ежеминутно окружен людьми, одиночество оказывает целительное воздействие. Ты уже ел? Сейчас все обедают в столовой.

– Я съел рисовый шарик в автобусе…

Доктор Судзуки видит, что меня не прельщает встреча с матерью при посторонних.

– Ну, тогда подожди в чайном домике. Мы им очень гордимся – один из наших гостей был мастером чайной церемонии и будет им снова, если я хоть что-нибудь понимаю в своем деле. Домик построен по образцу чайных домиков Сэн-но Рикю^[235]. Я пойду скажу твоей маме, что ты уже здесь.

– Доктор…

Доктор Судзуки поворачивается, крутанувшись на одной ноге:

– Да?

– Нет-нет, ничего.

По-моему, она улыбается.

– Просто будь собой.

Я скидываю обувь и забираюсь в прохладную хижину размером в четыре с половиной татами. Смотрю на поющий сад. Пчелы, стебли фасоли, лаванда. Отпиваю ячменный чай – он согрелся и вспенился за время пути – из бутылки, купленной в Миядзаки. Папирусная бабочка замирает на потолке и складывает крылышки. Ложусь на спину и закрываю глаза – всего на секунду.

Над Нью-Йорком вьется снежная пелена и стая серых ворон. Я знаю водителя моего большого желтого такси, но ее имя ускользает всякий раз, как я пытаюсь его вспомнить. Проталкиваюсь сквозь толпу журналистов с пучеглазыми объективами и оказываюсь в студии звукозаписи, где Джон Леннон большими глотками пьет ячменный чай.

– Эйдзи! Твоя гитара уже отчаялась!

О встрече с этим полубогом я мечтал с двенадцати лет. Моя мечта сбылась, и мой английский в сто раз лучше, чем я смел надеяться, но все, что мне удается выдавить из себя, – это:

– Извините, что опоздал, господин Леннон.

Великий человек пожимает плечами в точности как Юдзу Даймон.

– Ты девять лет учил мои песни, так что зови меня Джоном. Или называй, как хочешь. Только не Полом. – (Все смеются над шуткой.) – Позволь мне представить тебя остальным членам группы. С Йоко ты уже встречался: однажды летом, в Каруидзаве, мы катались на велосипедах^[236]…

Йоко Оно в наряде Пиковой дамы.

– Все в порядке, Шон, – говорит она мне. – Мамочка просто ищет свою руку в снегу^[237].

Это кажется нам безумно смешным, и мы разражаемся хохотом. Потом Джон Леннон указывает на фортепьяно:

– А на клавишах, дамы и гопота, с вашего позволения, господин Клод Дебюсси.

Композитор чихает, и у него изо рта вылетает зуб, что вызывает новый приступ хохота, – чем больше вылетает зубов, тем сильнее мы хохочем.

– Моя подруга-пианистка, Аи Имадзё, – обращаюсь я к Дебюсси, – обожает вашу музыку. Она выиграла стипендию Парижской консерватории, а отец запретил ей ехать. – (Ух ты, мой французский тоже великолепен!)

– Тогда ее отец – сраный боров-сифилитик. – Дебюсси опускается на колени и подбирает зубы с пола. – А госпожа Имадзё – исключительная женщина. Скажите ей, чтобы ехала! У меня слабость к азиаткам.

Я в парке Уэно, среди кустов и палаток, где живут бездомные. Мне кажется, что это не очень подходящее место для интервью, но Джон сам предложил сюда пойти.

– Джон, а в чем настоящий смысл «Tomorrow Never Knows»?^[238]

Джон принимает позу мыслителя:

– А я не знаю.

Мы заливаемся хохотом.

– Но ведь ты ее написал!

– Нет, Эйдзи, я не… – Он смахивает с глаз слезы. – Это она меня написала.

Тут полог у входа в палатку приподнимается, и Дои вручает нам пиццу. Открываем коробку – в ней лежит брикет марихуаны. Дама с фотографиями – похоже, мы у нее в гостях – орудует кондитерской лопаткой с рукоятью, увенчанной отполированным черепом горностая. Всем достается по тонкому ломтику – на вкус как зеленый чай.

– Какая песня Джона нравится тебе больше всего, Эйдзи-кун?