Сон № 9

– Нет? – Генерал Макартур чихает, брызжет фонтаном соплей. – Ну да все равно, давайте я подброшу вас в порт.

Американский «джип» едет в порт Кагосимы. Мой пузырь – ребенок, цепляющийся мне за пояс. Я боюсь, что он лопнет, если джип тряхнет на кочке, но мы благополучно добираемся до паромного причала. К сожалению, после войны портовый комплекс перестроили, и все указатели написаны шрифтом Брайля. Я готов поссать в урну, но боюсь, что в газетах появятся заголовки: «Местный мальчишка Миякэ не обучен ходить в туалет», – и, пошатываясь, бреду по коридору. Из умирающего бигля толчками вытекает моча. Неподъемная тяжесть моего мочевого пузыря.

– Сюда, – шипит невидимый провожатый.

Попадаю в новехонький туалет, огромный, как аэропорт. Плитки на полу, кафель на стенах, потолок, светильники, раковины, писсуары, дверцы кабинок – все сверкает ослепительной снежной белизной. Вдалеке крошечной точкой маячит еще один посетитель. Адвокат. Подхожу к ближайшему писсуару, упираю своего золотистого близнеца в стену и…

Адвокат так отвратно мурлычет «Beautiful Boy»^[242], что мой мочевой пузырь съеживается. Я укоризненно смотрю на адвоката и вздрагиваю от неожиданности – он стоит бок о бок со мной и ссыт как ни в чем не бывало. У него по-прежнему нет лица.

Просыпаюсь от ужасного грохота над ухом. Мочевой пузырь истерит. Сдвигаю мешок с землей, и таран тайфуна приоткрывает дверь. Мочусь в щель. Моча улетает прочь, до самых берегов Китайского моря. Возвращаюсь к брезентовому гнездышку, но под свистопляску ночного неба спать невозможно. Бог грома топочет по Кагосиме, ищет меня. Странно, что я так отчетливо помню сны – обычно они испаряются, едва откроешь глаза. Когда начались мои серийные скитания по дядюшкам, после Андзю, я представлял себе, что где-то, в доме и семье с рекламных картинок, живет Настоящий Эйдзи Миякэ. Каждую ночь он видит меня во сне. А сам я – всего-навсего сон Настоящего Эйдзи Миякэ. Когда я засыпал и видел сны, он просыпался и вспоминал свой сон, который был для меня явью. И наоборот. Тайфун переводит дух и продолжает атаку, превратившись в бурю. Ну, перед ней сарай устоит. Чувствую под спиной что-то твердое – небольшой плоский камень-голыш. Кладу его в рюкзак. Буря стихает до сильного ветра, и я с удивлением слышу чей-то храп – в сарае! Заглядываю за перегородку. Женщина. Спит. Не похожа на садовницу – наверное, приезжая, которую тайфун застиг врасплох. Может, она побоялась сказать о своем присутствии и уснула? Разбудить ее? Или она испугается до смерти?

Она открывает глаза.

– Э-э… – начинаю я.

– Наконец-то ты меня отыскал.

Она вскакивает, ее кимоно распахивается. От изумления я теряю дар речи. На миг принимаю ее за мать Юки Тиё, девочки, которая пришла в бюро находок Уэно, чтобы заявить о собственной пропаже. Влажный большой палец тычет мне в соски, другая рука исследует, что там у меня в трусах, – так нельзя, я признался в любви Аи! – но тут ее губы раскрываются мне навстречу, и миллион крошечных серебристых рыбок меняет направление. Я не могу с этим бороться. Я не могу двинуться, отвернуться, ответить.

Я кончаю.

Краем глаза вижу госпожу Хурму. Она восседает на мешке с землей и высасывает из хурмы сочную мякоть. Выплевывает блестящие косточки.

Оргия богов превратила цветущий сад в груду мусора. Из надорванных зеленых вен сочатся соки, наполняют все вокруг благоуханием. Растерзанные цветы, поломанные ветви, выкорчеванные кусты. Я нахожу маленький плоский камень-голыш. Кладу его в рюкзак. Хорошо бы посидеть у пруда, но хочется избежать встречи с владельцем сарая, а, кроме того, до парома на Якусиму осталось всего полтора часа. Я продираюсь сквозь растерзанную бугенвиллею и перелезаю через стену, к удивлению школьницы в проезжающем мимо автобусе. Она – единственный свидетель. Иду между домов, где соседи уже деловито обсуждают починку заборов. Захожу в «Лоусонз», покупаю бутылку грейпфрутового сока «Минитмейд» и стаканчик лапши-рамэн со вкусом кимчи, прошу продавщицу залить лапшу кипятком. Завтракаю на волноломе. Сакурадзима извергает пепел в безукоризненно чистое небо над тщательно отглаженным морем. Тайфуны разрушают миры, а утро приводит миры в порядок. Звоню дяде Толстосуму, сообщаю, что жив, – говорю, что переночевал у друзей в Кагосиме, – а потом иду в порт. Паром ждет. Портовые рабочие флажками и свистками загоняют на палубу стадо автомобилей и грузовиков. Заполняю посадочный талон, плачу за проезд, умываюсь, чищу зубы и ищу телефон.

– В новостях упомянули о тайфуне-восемнадцать, – сказала Аи, – но его затмили голуби.

– А что случилось с голубями?

– Вчера по всему Токио голуби пикировали на здания и на машины. Как в безумном фильме катастроф. По всем каналам одно и то же: слухи, теории, эксперты. Представляешь? Секретные правительственные испытания, птичий грипп, сектанты из Аум Синрикё, магнитные бури, предвестники землетрясения. А ночью у луны было самое яркое гало за последние двадцать семь лет. Никто не знает, как воздействуют на голубей кристаллы льда в атмосфере, но все это смахивает на что-то сверхъестественное. Утром я вышла купить кофе к завтраку, а камфорное дерево перед тюрьмой черным-черно от ворон! Хуже, чем репетиция любительского духового оркестра! Честное слово, такое ощущение, что вот-вот явится сам князь тьмы.

– Куда уж тут моему жалкому тайфуну.

– Давай сменим тему, пока не пошли гудки. Я вчера поговорила с Сатико. Если тебе будет негде остановиться, когда вернешься в Токио, приходи к нам. Спать будешь на диване. Если я так скажу. Раз в три дня будешь убирать и готовить. И ни в коем случае не подходить к телефону, а то бабушка Сатико подумает, что ее внучка живет с любовником.

– Эй… – Больше всего мне нравится «Если я так скажу». – Спасибо.

– Пока не за что. Обдумай.

Сажусь на паром, попадаюсь на глаза нескольким жителям острова из числа своих знакомых. Матери одноклассников, друзья двоюродных братьев, оптовый торговец сахарным тростником и фруктами, который ведет дела с дядей Апельсином. Они расспрашивают меня о жизни в Токио, больше из вежливости, чем из интереса. Объясняю, что приехал за зимней одеждой, пока не наступили холода. Все обсуждают тайфун, прикидывают, во что обойдутся восстановительные работы и кто за что будет платить. Прячусь на палубе второго класса и устраиваю из своего рюкзака что-то вроде заградительного барьера, чтобы спокойно вздремнуть. Палубу оккупировали туристки из Кансая, во фланелевых рубашках, телогрейках, непромокаемых брюках, дурацких шапках и удобной для ходьбы обуви. Они разворачивают карты и обсуждают свой маршрут. Островитян отличить легко – у них скучающий вид. Из-за того, что вчера после обеда не было ни одного рейса, паром продолжает наполняться пассажирами. Я чуть сдвигаюсь, освобождая место для мужчины с челюстью и скулами борзой. Он спрашивает, во сколько паром прибывает в Камияки, главный порт Якусимы, и расплачивается за информацию неочищенным арахисом. Из вежливости беру несколько штук, но арахис ужасно аппетитный. Мы почти опустошаем пакет и складываем курган из скорлупок. Борзая – издатель из Отиаи. Он слышал о бюро находок на вокзале Уэно и даже знаком с сестрой госпожи Сасаки – встретился с ней на каком-то литературном ужине. Двигатели взрррррррррыкивают, пробуждаясь к жизни, туристки дружно вскрикивают «ууууууууу!», вид в иллюминаторах поворачивается и плавно отъезжает. Девятичасовой выпуск новостей посвящен грядущей отставке очередного премьер-министра после распада коалиции.

– Нынешние новости устаревают мгновенно, – говорит Борзая, – не то что речи Перикла.

Вскоре сигнал береговой трансляции слабеет, новости превращаются в свист, включают видеофильм о национальном парке Кирисима-Яку. Жители острова знают его наизусть. Он убаюкивает нас, как колыбельная.

Вся Япония залита бетоном. Остатки священных лесов вырублены на палочки для еды, Внутреннее море заасфальтировано и превращено в национальную автостоянку, а там, где когда-то высились горы, исчезают в облаках жилые дома. Тем, кому исполнилось двадцать лет, ампутируют ноги, а туловища оснащают интерфейсом и подключают напрямую к модернизированным скейтбордам – для домашнего и офисного использования – или к более крупным средствам передвижения для дальних поездок. Мне исполнилось двадцать в сентябре, так что я сильно запоздал с этой сакральной операцией. Но я хочу сохранить ноги в целости, поэтому вступаю в движение сопротивления. Меня ведут на встречу с тремя лидерами движения, которые живут в Мияконодзё, недосягаемом для автотранспорта. Тела у них тоже ампутированы – для пущей маскировки. Головы стоят рядком, под палящим солнцем, привязанные за шеи к краю кегельбанной ямы, и я понимаю, что передо мной Гундзо, Набэ и Какидзаки. К счастью, увидев меня, они взволнованно моргают:

– Мессия! Мессия! Мессия!

Это приводит меня в замешательство.

– Вы уверены?

По всей видимости, да.

– Ты тот, кому откроется священное послание! Только ты выведешь человечество из стремительного погружения в бездну бесконечных страданий!

Звучит великолепно.

– Как?

У Какидзаки отваливается нижняя челюсть, но он успевает сказать:

– Вытащи пробку.

У меня под ногами – пробка для ванной, на блестящей цепочке. Тяну. Под пробкой земля – с тех пор как принят закон об асфальтировании, земля запрещена. Она шевелится, и из дыры, извиваясь, выползает червяк. За ним еще, и еще, и еще, и еще. Последние японские черви. Они ползут на отведенные им места площадки, расчерченной на квадраты: девять вдоль, девять поперек. В каждом квадрате – иероглиф-кандзи, буквы японского алфавита, написанные не штрихами кисти, а червями. Буквы складываются в священный текст. Но сами черви гибнут, их нежные тела запекаются на раскаленном асфальте, распространяя запах тунца и майонеза. И все же самопожертвование червей не напрасно. В этом восьмидесяти одном знаке я читаю истины – тайны сердец и умов, элементарных частиц и любви, мира и времени. Истина сияет ослепительным нефритовым светом на сетчатке глаз моей памяти. Я передам эту мудрость своим истомившимся от жажды собратьям, и безводные пустыни станут цветущим садом.

– Миякэ! Миякэ, эй, болван! Да просыпайся же!

Надо мной парит перевернутое лицо господина Икэды, моего бывшего учителя физкультуры. Он размахивает недоеденным сэндвичем с тунцом и майонезом. Я раздраженно охаю и резко приподнимаюсь. Господин Икэда думает, что я просто еще не совсем проснулся. Мне нужно что-то вспомнить…

– Я видел тебя у причала, но потом сказал себе: «Нет, Миякэ в далеком Эдо!» Почему ты так быстро вернулся? Большой город оказался не по зубам, а?

Я что-то забываю. Что?

– Не совсем так. На самом деле я…

– Ах, быть молодым в Токио! Я бы тебе позавидовал, если бы сам этого не испытал. В Токио я провел лучшие годы своей жизни. С полпинка поступил в лучший спортивный университет – ну, ты о таком и не мечтал, – и к тому же в молодости умел отрываться по полной. Какие были деньки! А какие ночи! Милые дамы дали мне говорящее прозвище: Ас. Ас Икэда. А на своем первом преподавательском посту я собрал одну из лучших школьных футбольных команд в Японии. Мы попали бы на отборочные соревнования чемпионата страны, если бы не судья – дряхлый, слепой, хромоногий, продажный, слюнявый мешок дерьма. Мы с моими мальчиками – знаешь, как нас называли? Непобедимые! Не то что это сборище олухов. – Господин Икэда с отвращением машет рукой в сторону школьников в спортивных костюмах с надписью «Средняя школа Якусимы».