Сон № 9
Шрифт:
– А что в этом такого? Если кто-то станет настаивать, что это правда, то тут же угодит в психушку.
Я начинаю жалеть, что съел хурму.
– Простите, э-э, мне нужно в туалет.
Иду по коридору. Поезд как будто стоит на месте, а мы с ландшафтом, согласно раскачиваясь, летим с одинаковой скоростью. Я немного побаиваюсь своей попутчицы – пугает не смысл ее слов, а то, как она все это излагает. Как же мне с ней быть? Возвращаюсь на свое место, но ее там уже нет.
Красная чума истребила все человечество на земном шаре. Последняя ворона сорвала последний кусок плоти с последней кости. Остаемся в живых только мы с Аи, у нас естественный иммунитет. Мы живем в чайном зале «Амадеус». Орбиты спутников спускаются все ниже и ниже, и теперь электронные плоты проплывают за нашим
Однажды на балконе раздается какой-то пронзительный писк. Мииииииииип. Выглядываем в приоткрытое окно и видим, что к нам направляется жуткая птица. Размером со свинью, надутая, как индюк, взъерошенная, как гриф. С клювом острым, как лезвие ножовки. Пьяные глаза в сочащихся язвах. На каждом шагу она отрыгивает из зоба яйцо-глазное яблоко, садится на него и ерзает, заталкивая в задницу.
– Быстрей! – говорит Аи. – Закрой окно! Она хочет забраться внутрь!
Она права, но я не решаюсь это сделать – один удар клюва вмиг перепилит мне запястье. Поздно! Птица запрыгивает внутрь, наталкивается на стул и скатывается на ковер. Мы с Аи пятимся, со страхом и любопытством. За этим может последовать великое зло, но может и великое благо. Птица важно расхаживает по залу и разглядывает его с придирчивостью потенциального покупателя. В конце концов она взгромождается на свадебный торт и говорит – голосом Дои:
– Для начала, мэн, надо замазать этого кота в парике на потолке. Сечешь?
– Миякэ, снова ты! – говорит Аи, и по голосу слышно, что ей приятен мой звонок. – В новостях говорят, что в Кагосиме объявлено штормовое предупреждение. Ты уже там?
– Еще нет. Я пересаживаюсь на другой поезд в… – (читаю указатель), – в Мияконодзё.
– Никогда о таком не слыхала.
– Оно известно только машинистам. Я тебя не отвлекаю?
– Меня тут ублажает один итальянец, Доменико Скарлатти. Он очень сексуальный.
– А мы с Клодом ревнуем.
– Между прочим, Скарлатти умер намного раньше Дебюсси. Но его сонаты…
– Знаешь, мне тут приснился сон, про тебя и про жуткого индюка…
– Эйдзи Миякэ и его убийственное обаяние. Ты поэтому мне звонишь?
– Нет, на самом деле я звоню, чтобы сказать, что, э-э, когда я проснулся, то понял, что я, возможно, в тебя влюблен, и подумал, что тебе следует об этом знать.
– Ты, возможно, в меня влюблен? Такого романтического признания мне еще не делали.
– Я сказал «возможно», чтобы не прозвучало слишком навязчиво. Но если ты настаиваешь, э-э, то да, совершенно точно, я в тебя влюблен.
– И ты говоришь мне это только сейчас, когда уехал за тысячу километров? А нельзя было сказать раньше, когда я приходила к тебе в капсулу?
– А ты тогда хотела это услышать?
– По-твоему, я тащилась в такую даль, на Кита-Сэндзю, чтобы вести разговоры о возвышенном?
О мою макушку разбивают яйцо, и с нее по капле стекает желток счастья.
– Почему же ты молчала?
– Ты мужчина. Это ты должен рисковать своим достоинством и самоуважением.
– Так нечестно, госпожа Имадзё.
– Нечестно? А ты побудь-ка женщиной.
– Для меня это полная неожиданность. Когда ты пришла в гости, я ни о чем не подозревал. То есть, конечно же, я не выставил бы тебя за дверь, ну, э-э… а потом я показал тебе письма и…
– И все понял, когда тебе приснился дохлый индюк.
– Жуткий, а не дохлый. К тому же он был не так уж и плох. А что такого?
– Скарлатти разрешил мне исполнить для тебя сонату Ка-восемь, соль минор, аллегро[240].
Аи играет, пока не кончаются деньги на моей телефонной карточке. По-моему, я нравлюсь Аи.
Поезд прибывает на вокзал Кагосимы под вечерним небом, предвещающим конец света. У меня в голове призраки сонаты К8 соль минор исполняют танго, вальс и танец маленьких утят. Всякий раз, когда я думаю об этой девушке, сердце сжимается, как кальмар, и рвется из груди. Кондуктор объявляет, что из-за приближения тайфуна движение поездов по всем направлениям отменяется вплоть до особого распоряжения – по меньшей мере, до завтрашнего утра. Половина пассажиров дружно стонет. Кондуктор добавляет, что движение автобусов и трамваев тоже приостановлено. Другая половина пассажиров дружно стонет. Передо мной встает задача, которую нужно немедленно решить, и никакая любовь тут не поможет. Дядя Толстосум живет за грядой холмов к северу от Кагосимы. Пешим ходом до него два часа. Звоню ему, надеясь, что он сможет за мной подъехать, но линия занята. Лучше всего пойти
в порт и переждать тайфун в зале ожидания у паромного причала. На автобусной стоянке мощные порывы ветра упражняются в кикбоксинге. Пальмы гнутся, флаги плещут, картонные коробки пускаются наутек. Кругом ни души, магазины закрываются раньше обычного. Сворачиваю за угол, выхожу на Портовый бульвар, и исполинская колесница вихря едва не уносит меня в Нагасаки. Согнувшись, иду против ветра. Вулканический остров Сакурадзима этим вечером выглядит как-то странно. В мрачном море безумствуют волны. Прохожу метров сто и понимаю, что влип: электронное табло сообщает, что весь портовый комплекс закрыт. Доехать до дома дяди Толстосума на такси? Неудобно: платить ведь придется ему. Снять номер в гостинице? Так ведь денег все равно нет. Иногда плохо быть бедным. Попроситься в полицейскую будку – нет. Укрыться у входа в зал игровых автоматов – наверное, не стоит. Что ж, придется идти пешком, часам к девяти доберусь. Срезаю напрямик, через школьный стадион, где девять лет назад я забил гол, единственный за всю свою короткую карьеру футболиста. Песок и мелкий щебень роятся в воздухе, пытаются выцарапать мне глаза. Миную здание вокзала, бреду по прибрежному шоссе, но ветер встречный, поэтому идти тяжело. Машин нет. Пытаюсь дозвониться до дяди Толстосума из телефонной будки, но, судя по всему, связи нет. Мимо летят предметы, не обладающие аэродинамическими свойствами: автомобильные чехлы, ящики из-под пива, трехколесные велосипеды. Море грохочет, ветер воет, волны атакуют пирс, хлещут меня кнутами соленых брызг. Плетусь мимо крытой автобусной остановки без крыши. Может, постучаться в один из домов у дороги и попроситься на ночлег в коридоре у входа? В стволе дерева торчит крыша автобусной остановки. Вдруг слышу – вжууууууууух! Инстинктивно пригибаюсь, а мимо вприпрыжку проносится черный зверь – тракторная покрышка. Как бы мне самому не превратиться в придорожное месиво. Иду вдоль ограды сада Исотэйэн[241]. В школе нас водили сюда на экскурсии, и, помнится, здесь есть кирпичные садовые домики и беседки – может, укрыться там? Взбираюсь по стене, и ветер отправляет меня прямиком в беснующийся куст бугенвиллеи. Умиротворенный летний сад попадает во власть демонических сил. Просто фильм ужасов. Обезумевшая героиня безостановочно хлопает дверью. Мне туда – ползу, пробираюсь, плыву – летящие травинки и прутики жалят лицо. Карабкаюсь вверх по крутому склону и вваливаюсь в хижину. Запах компоста, брезент, бухты шпагата и бечевки – я в садовом сарае. Щеколда сломана, и мне с трудом удается подпереть дверь мешком с землей. Стены то и дело содрогаются, но внутри лучше, чем снаружи. Глаза привыкают к темноте. Целый арсенал лопат, совков, садовых вил, грабель. У дальней стены виднеется узкая перегородка, но в темноте заглядывать за нее бесполезно. Первым делом я собираю цветочные горшки и, как могу, устраняю повреждения, причиненные вторжением ветра. Вторым делом устраиваю себе постель из подручных материалов. Третьим делом допиваю бутылку зеленого чая, которую купил в Миякогдетотаме. Четвертым делом ложусь, слушаю, как тайфун носорогом наскакивает на сарай, и терзаюсь от беспокойства. Пятым делом я прекращаю терзаться от беспокойства и пытаюсь вычленить отдельные голоса в хоре ревущих безумцев.
Мой мочевой пузырь отделен от тела – золотистый мешочек, как матка с плодом, болезненно болтается в паху. Я в Ливерпуле – определяю это по автомобилям «мини» и прическам «бабетта», – ищу туалет. В Англии сила притяжения сильнее – я совершенно обессилен восхождением по ступеням собора. Дверь – канализационный люк. Ложусь на спину и осторожно вползаю, чтобы не задеть пузырь на животе.
– Секундочку, капитан! – говорит Лао-цзы из-за проволочной сетки. – Плати за вход.
– Я уже заплатил, в аэропорту.
– Мало. Гони еще десять тысяч иен.
Цена дикая, но либо заплатить, либо обмочить штаны. С трудом извлекаю бумажник, сворачиваю купюру трубочкой и просовываю сквозь сетку. Лао-цзы разрывает ее пополам, комкает и запихивает себе в ноздри, чтобы остановить кровотечение.
– Ну, где тут туалет? – спрашиваю я.
Лао-цзы смотрит на мой раздутый мочевой пузырь:
– Лучше я тебя провожу.
Ливерпульский собор – выложенный кафелем крысиный лабиринт. Лао-цзы ползет вперед на животе. Я плыву за ним на спине. Вода сплошной пеленой стекает по стенам, струйки брызжут мне в лицо. Малютка-пузырь верещит, как тюлень, которого силком волокут на сушу.
– Долго еще? – выдыхаю я.
Встаю в полный рост. Грот. Сталактиты роняют капли. Шеренга людей в мундирах стоит перед писсуарами. Я жду. Жду. Никто не двигается.
– Полковник Сандерс! – Генерал Макартур хлопает меня по плечу. – Кто-то из местных стащил мою платиновую зажигалку! Она стоит целое состояние, черт побери! Вы слышали сплетню?
Я – шпион в теле куриного магната, засланный в ставку главнокомандующего, чтобы выяснить, известно ли американцам о проекте кайтэн. Как странно быть толстым. Я знаю, что за словами скрыт неведомый смысл, но поющий мочевой пузырь мешает сосредоточиться.