Сон в ночь Таммуза

Она вся трепетала от радости, и победные искорки сверкали в ее глазах с того момента, как она почувствовала, что Габриэль ей доверяет и не пытается скрыть от нее что-либо, касающееся ее. Он объяснил ей, что переписал фрагменты из произведения Спинозы по-французски, потому что в библиотеке Бней-Брита не нашел его на другом языке, и что фрагмент этот касается наслаждения чувствами. А в строках, обведенных кружком, сказано, что после наслаждений на человека наваливается тяжкая печаль, которая, хотя и не задерживает духовную работу, притупляет ее и путает.

– Значит, у тебя это наоборот, чем у Спинозы? – закричала она с явным вдохновением в голосе. – У него после наслаждения приходит печаль, депрессия, а у тебя, наоборот, великая радость? – Габриэль подтвердил это снова кивком головы, и она продолжала низким голосом со скрытыми нотками сомнения: – У тебя после этого всегда приходит великая радость? – Получив подтверждение, она опустила глаза и прошептала: – После каждого раза… и с каждой женщиной?

И Габриэль, инстинктивно ожидавший этого, энергично отмел:

– Нет, куколка, только с тобой, только с тобой, дорогая. Да ведь ты знаешь, что нет у меня никого, кроме тебя. Ты единственная во всем мире!

И вновь засверкали ее глаза, и она захлопала в ладони от радостного возбуждения, как маленькая девочка. Габриэль, ощущавший все же некий слабый укол угрызения совести в сердце от лживости слов, вырвавшихся у него под ханжеским выражением собственного лица, был завлечен ее радостью. Внезапно и вправду почувствовал, что наполняется счастьем при виде ее такой искренней радости. Мелькнувшая мысль о том, что вся правда мира не могла принести Белле то счастье, которое принесла ей эта ложь, заставила усиленно биться его сердце, и приступы трепета, один за другим, как удары электрического тока, или как выбросы семени в высшей точке наслаждения, сотрясли его. И он поспешил схватить упавший карандаш и записать еще фразу в блокнот, некий намек на идею, открывшуюся ему новым началом, выходом к новым горизонтам. Существование их было скрыто от него до этого мгновения, но вот они раскрылись, новые, высшие миры, сотворенные из великой лжи, продолжающие существовать и питаться от сосцов этой лжи, самим своим существованием превращаясь в великую правду. Он записал: «Несомненно, прав был великий поэт, записавший или, вернее, нашептавший своему дневнику, что можно создать великие империи на преступлениях, как и высшие, аристократические религии – на обмане». Хотя новые горизонты, к которым обращен был взгляд Габриэля, простирались намного шире и дальше империй и религий.

На этот раз Белла не торопилась заглядывать ему через плечо. Подперла голову рукой, полная покоя и удовлетворения.

– Знаешь, мой дорогой, – почти неслышный шепот слетал с ее губ, – никогда я себе представить не могла, что в таком старом и темном подвале я удостоюсь такого счастья. Как-то ты цитировал мне, кажется, Шекспира, что «даже в ореховой скорлупе я мог в душе своей быть королем вселенной, если бы только не плохие сновидения». Тогда я не очень поняла, но вот сейчас мне стало ясно. Я понимаю, что нахожусь в еще лучшем, чем он, положении: нет у меня плохих сновидений, одни хорошие, я и вправду королева в ореховой скорлупе, в этом заплесневевшем подвале. Скажи мне, что означает «муза»? Дружки Ориты, все эти студенты в «Бецалеле», все время твердят – «муза, музы»!?…

Вопрос этот внезапно повернул мысли Габриэля в иное, им не ожидаемое русло. Словно бы некое дуновение ветра сотрясло тело Габриэля. Похоже, ангел пролетел в этот безмолвный миг. В растерянности он забормотал что-то о девяти музах, дочерях Зевса и Мнемозины, известных ему из эллинской мифологии, но как ни напрягал память, не мог вспомнить по имени ни одну из них.

– Ладно, это уже неважно, – сказала она, и мгновенный лукавый блеск проскользнул в ее глазах, – лучше объясни, что это «сноб» или «скобка». Они там все говорят об Орите, что она «страшная скобка» и все ее разговоры проистекают из «снобизма».

Все еще не оправившись от растерянности, Габриэль никак не мог подобрать на иврите перевод этого слова. И опять она пришла на помощь, вспомнив о молодом лорде Редклифе:

– Верно ли сказать, к примеру, что Орита стала подругой этого везде присутствующего противного человека лишь потому, что у отца его титул «лорд Редклиф»? С ее стороны это и есть «снобизм»?

– Отлично, – воскликнул в сердцах Габриэль с явно преувеличенным воодушевлением, – отличный пример. Я бы не мог найти лучшего.

Шаловливая ухмылка мелькнула в уголках ее губ, какая бывает у школьницы, получившей от учителя оценку «отлично», хотя ей понятно, что ответ ее тянет на «посредственно».

– Честно говоря, – умерил тон Габриэль, – я не замечал за Оритой снобизм. Наоборот. Она делает все, что ей заблагорассудится, не задумываясь, как это выглядит в глазах окружающих. Насколько мне известно, она просто принимает и сопровождает лорда Ред-клифа по стране. Ведь ее отец изучал юриспруденцию вместе с его отцом в Оксфорде. Но у отца ее нет времени показывать ему, к примеру, Иерусалим. Почему вдруг ты считаешь его противным? Он, по-моему, парень симпатичный, высокий. На улице они выглядят вдвоем весьма импозантно, приковывая внимание прохожих. Все на них оглядываются. Я вообще не думаю, что ему необходим титул «лорд», чтобы вызвать интерес у девушки. Иная и без титула может в него влюбиться по уши.

– Поведение его противно. Я видела это во время его посещения школы «Бецалель». Ты считаешь его красивым, но красота эта отталкивает. Во всяком случае, меня. Я вообще не могу видеть другого мужчину, кроме тебя. Скажи еще раз, что я твоя муза, единственная твоя муза, и нет у тебя другой.

Скрывая всё усиливающееся смущение, Габриэль утвердительно покачал головой. Хотя, честно говоря, не помнил, называл ли её или кого-либо в жизни своей музой. Да и вообще слово это было ему чуждо. Чем-то это слово, часто повторяемое во время «богемных» бесед в клубе «Бецалель», было неприятно, резало уши претенциозностью, несмотря на то, что Габриэль рассеянно прислушивался к этим разговорам, обволакиваемым клубами сигаретного дыма, вообще не раскрывая рта. Никого и никогда не посвящал он в тайны своего голубого блокнота, хранимого в подвале. Даже Орита, которая однажды застала его врасплох над блокнотом, посетив его в полночь, не удостоилась слова «муза» и не сумела вырвать у него хотя бы какое-то признание, связанное с блокнотом. Несмотря на все ее старания, он прикрыл глаза ладонью, взъерошил волосы, как бы в знак большой усталости, сделал некий отмахивающий жест, мол, ничего значительного в этом нет, мелочи какие-то, не стоящие внимания. Затем ловко перевел разговор на волнующую ее тему о жизни бедуинов в Негеве, о которых она собиралась писать исследование.

Смущение, связанное с блокнотом, обернулось навязчивым страхом, что кто-либо заинтересуется зашифрованными в его записях тайнами его души, самыми глубинными и заветными. И вот же, Белла, столь презираемая Оритой и называемая ею «глупая малая гусыня», явно проникает в эти тайны, этак шутя, словно бы просвечивает их лучами рентгена.

– Я знаю, дорогой мой, – шепчет Белла, – я знаю, что ты обманываешь меня… Я знаю, что все мы для тебя как некий сырой материал… Как написано в молитвеннике на Судный день… Ибо вот мы как глина в руках Творца. По собственному твоему желанию ты удлиняешь или сокращаешь… Пока не найдешь исправление… И я знаю, что ты его найдешь. И при всем при этом мне так хорошо, когда я слышу из твоих уст, что я – твоя единственная муза. Эта ложь, дорогой мой, произнесенная твоими устами, становится правдой. Самой большой правдой в моем мире.

– Надеюсь, что в темноте она не заметила этого, – думал Габриэль, чувствуя свое пылающее лицо, которое на всякий случай повернул в сторону трех белых лилий в вазе. И еще долгое время, после того, как Белла спохватилась, взглянув на часы, вскочила, оделась, легко коснулась губами его губ, взбежала по ступенькам, и стук ее каблучков затих, Габриэль недвижно сидел, не отрывая взгляда от трех лилий в вазе на слабом свету, падающем в подвал из амбразуры, некого подобия окна.

Так оно. Все эти умники, ученые, оригинально мыслящие, и особенно Орита, которая всех их превосходила остротой глаза и язычка, так, что секла головы направо и налево, барахтались на поверхности. А Белла, несчастная «глупая малая гусыня», относимая Оритой к серой массе вне ее, Ориты, круга жизни, была во сто раз проницательней их всех. Нельзя сказать, что Орита чуралась Беллы. Орита, красавица, дочь Верховного судьи, кавалера Почетного легиона Британской империи, приглашаемая на все приемы во дворец Верховного наместника, даже стремилась показать всем великим и важным, что вообще не считается с общественным мнением и делает все, что ее сумасбродной душе угодно. Например, могла пригласить отцовского водителя Дауда в гостиницу «Царь Давид», посадить его рядом с собой за стол всех великих мира сего, или при посещении могилы Рахели вместе с профессорами взять с собой абсолютно безграмотную старуху-прислужницу по дому. Но это только, если ей хотелось совершить нечто наперекор всем, хотя при этом было понятно, что и шофер и прислужница чувствовали, какая честь им оказана, знали истинное свое место и уважали ту щедрую руку, которая точно так же, как возвышала, могла и осадить. Как говорится, пусть невидимо, но «классовые барьеры» тщательно соблюдались. А «глупая малая гусыня» питала иллюзию, что сможет эти барьеры разрушить, стать вровень с Оритой, выразить желание сблизиться с ней. Эта дерзость привела Ориту в ярость, но ненадолго. Однажды потерпев унизительное поражение, «глупая гусыня» больше и не пыталась с ней сблизиться, и как бы вернулась в свое обычное серое состояние. Тут Орита забыла ее дерзость, в душе ее даже проснулось теплое чувство к «гусыне». Она даже готова была признать, что за исключением чудовищной одежды и ужасного вкуса, можно сказать о «гусыне», что она довольно симпатична, что у нее даже весьма красивые глаза и аристократический абрис лица, но вот гусиная походка все портит, не говоря уже о ее «крякающей» личности.

Странно, что всё это мельком пронеслось в голове Габриэля при долгом разглядывании с явным наслаждением лепестков белых лилий, как некого воплощения мечты Творца. Ведь именно Орита была той, кто познакомил его с Беллой в кафе «Канкан».

Хозяином кафе был «здоровяк Песах», как его прозвали семинаристы и студенты школы «Бецалель», питавшиеся у него, кто за деньги, кто в кредит. Еще до того, как он стал «толстяком Песахом» и расширил территорию кафе, присоединив к нему несколько соседских кафе, не пользовавшихся успехом, в тот день добросердечный Песах отнесся к парочке – Орите и Габриэлю – с особым почтением. Он буквально рассыпался в комплиментах перед Оритой.