Соперник Цезаря

— Ты смеешься, Луций! — Сенатор попытался изобразить улыбку, но почему-то не смог. — Что за новость такая, что за нее надо отдать отличную лошадь?

— Потому что взамен ты получишь жизнь, — все так же с усмешкой на губах продолжал Луций.

И, вновь наклонившись к носилкам, что-то зашептал на ухо сенатору. Тот побелел, хотя был смугл от природы. Стал белее занавесок на окошке своей повозки, пальцы невольно вцепились в тончайшую ткань, сминая ее и разрывая вдоль.

— Это так, — добавил Луций и многозначительно кивнул.

— Тит! — крикнул сенатор юноше внезапно охрипшим голосом. — Отдай ему Красотку, а сам садись ко мне в повозку. Да скорее же ты!

— Да благословит тебя Юпитер! — отвечал Луций, вскакивая на рыжую кобылу.

Он надвинул капюшон на глаза и помчался галопом к Риму, оставив позади себя медлительную повозку сенатора и его спутника.

II

День клонился к закату, но было еще светло, и потому Марк Туллий Цицерон работал у себя в таблине. Он писал свой огромный труд, который назвал в подражание Платону «Законы». «Государство» было уже написано. А вот «Законы» почему-то не получались. Марк Туллий даже не брался за папирус — писал стилом на вощеной табличке и вновь разравнивал тупым концом бронзовой палочки написанное. Ничего не выходило. Кажется, задача проста: описать, как должно быть устроено справедливое общество, где гражданам радостно жить, где никто никого не боится, где и рабы, и хозяева живут одной семьей, много трудятся и ежечасно и ежедневно заняты делами своей семьи, своего города, всей страны… Так просто… все заняты всем… Но что-то не ладилось. Почему-то в памяти постоянно всплывало горбоносое тонкое лицо Цезаря, взгляд его живых глаз, глубокие складки вокруг рта. Вот он сидит в своем курульном кресле, отделанном золотом и слоновой костью, и слушает выступление Цицерона. То есть его самого. Марк Туллий Цицерон, консуляр, «Спаситель отечества», как ничтожный вольноотпущенник на салютациях, умоляет и низко льстит. Восхваляет, намекает, сравнивает несравнимое, лишь бы Цезарь милостиво кивнул, лишь бы разрешил вернуться в Рим изгнанным друзьям Марка Туллия, за которых знаменитый оратор униженно просит.

«Ненавижу», — прошептал Марк Туллий и изо всей силы всадил стило в вощеную табличку.

Неважно, что Цезарь мертв, убит в Мартовские Иды 710 года от основания Города, [160] чувство стыда не стало от этого меньше. Заговорщики в курии Помпея — О, знак! О, символ! — истыкали мечами и кинжалами тело диктатора. Цезарь кидался, как бешеный пес, от одного убийцы к другому, он кричал, пока один кинжал за другим, один меч за другим втыкались в его беззащитное — человеческое, всего лишь человеческое! — тело. Цицерон задрожал, представив на миг, какую боль диктатору доставляли эти торопливые удары, что кромсали его тело, но не могли убить. Потом Цезарь упал и даже, говорят, пытался расправить складки тоги, чтобы прикрыть изувеченное тело перед смертью. Вранье! Красивая сказка цезарианцев! Не мог он во время этой свалки, драки, корчась от боли, лежа в луже крови, уже в агонии, ничего расправлять. Вранье! Более всего Цицерон негодовал на эту выдумку. Потому как она, эта выдумка, почему-то перечеркивала доблесть Брута и Кассия, дерзнувших убить тирана. Сам Цицерон был уверен, что Брут и Кассий проявили доблесть. Но эта расправленная тога вносила смятение.

160

Мартовские Иды 710 года от основания Города — 15 марта 44 года до н. э.

Справедливые законы… надо немедленно придумать справедливые законы, и тогда все поймут… И смогут… Ведь смогли наши предки придумать такое устройство Рима, что просуществовало сотни лет. А сколько опасностей отразили! Ганнибала осилили. А мы? Мы! Неужели ничего? Цицерон задумался, подпер голову рукой.

Занавеска на двери таблина дрогнула. Внутрь заглянул немолодой раб, давно уже живущий в фамилии Марка Туллия.

— Приехал какой-то человек. Он отказался себя назвать, но говорит, что дело срочное. Он издалека. Лошадь совершенно загнал.

Марк Туллий вышел в атрий. В центре, наклонив голову, будто собирался с кем-то спорить, и заложив пальцы за кожаный ремень, на котором висел меч в ножнах, стоял молодой человек лет двадцати пяти, загорелый, темноволосый, с орлиным носом. Небритые щеки его отливали синевой, волосы были спутаны и в пыли, на серой тунике — былые пятна соли от высохшего пота. Плащ спутник сбросил.

— Луций! — Марк Туллий удивился, как удивился сенатор, столкнувшись с молодым человеком на дороге. — Ты же в преторской когорте [161] Октавия.

161

Преторская когорта — свита полководца, в которую входили его охрана, писцы, адъютанты, юрисконсульты, молодые люди из аристократических семей, желающие сделать карьеру.

— Был, — кратно сказал тот. — Тебе надо покинуть Город сейчас же, сиятельный.

— Почему… Зачем?

— Октавий помирился с Марком Антонием.

— Ну… Об этом ходили слухи… — Цицерон замолчал на полуслове, видя, что Луций отрицательно качает головой.

— Октавий, Марк Антоний и Лепид несколько дней сидели на острове и совещались, что им делать дальше. У них нет денег, казна пуста. Зато есть множество врагов. Они составили проскрипционные списки и внесли туда всех, кого посчитали своими врагами. Всех, кто занесен в список, велено убить. Их имущество будет конфисковано. Марк Антоний потребовал, чтобы ты был в списке. И ты, и твой сын, и твой брат, и племянник. Октавий пытался тебя отстоять… говорят. Но Марк Антоний был неумолим. Твои гневные речи против него, твои филиппики он тебе никогда не простит.

Цицерон открыл рот, хотел что-то сказать и не смог. Он лишь тяжело, судорожно дышал.

— Завтра утром, максимум — к вечеру эта троица будет здесь, — продолжал Луций. — Каждый — со своей преторской когортой. В Городе начнется бойня.

— Нет… Это невозможно… — Марк Туллий опустился на мраморную скамью. — Проскрипции… Нет… Это же… это же все знают, что это такое. Так было при Сулле. Кровавый террор. Отрубленные головы. Толпа разрывает людей на части. Нет… Я все время говорил, что Цезарь готовит нам расправу, что душа его сулльствует и проскрибствует! Но этот мальчик… Гай Октавий, он же любил меня и сенат… Нет!

— Да, — сухо сказал Луций. — Надеюсь предупредить как можно больше народу. Беги, сиятельный. Немедленно.

— Куда?

— Я бы отправился в Сицилию. К младшему Помпею.

— Сейчас же зима! — в отчаянии воскликнул Цицерон. — Море постоянно штормит. Как плыть-то…

— Предупреди брата. Меня ждут другие. — Луций вышел.

Цицерон сидел несколько мгновений, не в силах сдвинуться с места.

«Истинный закон, неизменный, вечный…» — прошептал он. Потом поднялся. Его шатало. Так, шатаясь, вернулся он в таблин, посмотрел на лежащие в футляре свитки. «Законы» так и остались недописанными. Смерть… Нет… Нет… он еще может… он должен… Что? Что еще можно сделать? Только бежать. Один раз он уже уезжал в изгнание. Публий Клодий, этот подлец, которого толпа носила на руках — буквально — выгнал Марка Туллия из Рима. Тогда казалось — Цицерону никогда не вернуться. Все было кончено, жизнь оборвалась. Сколько слез! Сколько отчаяния! Сколько писем с мольбами друзьям! И что же! Не прошло и двух лет, как он вернулся. Как его встречали! Как встречали! Будто триумфатора. А вдруг и теперь, через год, через два… Он вернется. И его будут встречать… Он на миг закрыл глаза и представил приветственные крики и… Вдруг вспомнил Помпея. И сердце сжалось. Помпей мертв. И Катон мертв. Да, Катон стоил ста тысяч.

Клики приветствия в мозгу как-то сами собой стихли. Он позвал раба и велел укладывать вещи.

«Хорошо, что Клодия убили, и он не видит моего позора», — подумал Цицерон.

III

Марк Туллий сидел, скорчившись, на корме. Подле него расположился брат Квинт. Какие-то тюки, связанные наспех и уже рассыпавшиеся, подпирали бок консуляра. Племянник Квинт стоял у борта. Вернее, не стоял, а висел, распластавшись, издавая булькающие звуки. Марк Туллий зажал рот рукой — тошнота вновь подкатила к горлу. Немного отпустила. Волна ушла. Но сейчас ударит новая. Вот сейчас, сейчас… Подняло… опустило… И долго еще… очень долго. Тога была вся мокрой — брызги воды раз за разом окатывали пассажиров и моряков.

— Держитесь крепче, — сказал капитан. — Сейчас десятый [162] вал пойдет. Может и смыть.

— Я говорил, надо было служить Цезарю, — бормотал брат Квинт. — Я говорил… Мой сын мне постоянно повторял: будущее за Цезарем. Незачем цепляться за Помпея.

— Октавий — мерзавец… — с трудом выдавил Марк Туллий. — Он обещал вернуть… Республику.

— Он лгал, — отрезал Квинт. И посмотрел на сына. Тому было совсем плохо. — Им всем плевать на Республику.

Море штормило. Его всегда штормит в это время. Навигация давно закрылась. Но в этот раз, заслышав раскаты бури, куда более страшной, чем серые зимние валы, капитаны выходили в море.

162

В античности считалось, что самый сильный — десятый вал, а не девятый.

Куда они плывут, Марк Туллий толком не знал. Бегут… просто бегут. Пока бегут — живы. Республика умерла. Марк Туллий ее уже оплакал — как мать единственного и горячо любимого сына.

«Закон — правильный разум в согласии с природой…» «Истинный закон, неизменный, вечный…» Нет, нельзя еще умирать. Нельзя. Надо закончить «Законы».

Марк Туллий зажал рот рукой, пытаясь справиться с новым приступом рвоты. Не смог. И до борта не сумел добежать — повернулся, вытянул из размотавшегося тюка какую-то ткань, и туда его вырвало. «Не могу больше, не могу, уж лучше смерть», — пульсировало в голове.