Сороковые... Роковые

– Скажи поварихам, пусть варят похлебку на всех вместе и дают этим доходягам по две миски, а я подумаю, во что их одеть, морозы крепчают, замерзнут ведь. Ты, Ефим, сильно не распространяйся, молчком все делай, Фридрих, он хоть и сын, но не надо ему нюансы знать.

– Карл Иваныч, ты прости старика, а где жа младшой твой? Павлушка?

– Пауль? О, Пауль, он у меня очень умный, закончил университет и теперь в самом Берлине служит, за два года гросс карьеру сделал. Скажи-ка, а вот тот лесничий, что прозвали Леший, он где? Не расстреляли его коммунисты?

– Да не, у дальнем лесе так и живёть.

– Хотел бы я его увидеть.

– Може и заявится когда. Он же лешак настоящий, редко когда из своей берлоги выбирается.

ГЛАВА 3.

Печник быстро утомлялся, часто присаживался, надрывно кашлял, дело двигалось медленно. Мороз крепчал, декабрь начался лютый... А шестого декабря, Ефим, неплохо понимавший немецкий язык, случайно услышал разговор двух продрогших, замотанных в бабьи платки, часовых.

Те ругались на рус мороз, кальт, и радовались, что не попали сейчас в мясорубку под Москвой.
– Оказалось, что рус Иван перестал отступать и немцам наподдали.

Ефим на цыпочках, радостно крестясь, зашел в барский дом и налетел на злющего Фридриха.
– Почему ты крестишься и радуешься?
– вкрадчиво спросил он деда.

– Так, праздник же у нас, - прикинулся дурачком дед.

– Какой же?

– Так, князя Александра Невского и великомученицы Катерины завтрева, я ж, чай, православный, все праздники по церковному и блюду, вот скоро, девятнадцатого, совсем большой праздник - Никола Зимний, Чудотворец, а на Николу всегда морозы бывают.

– А то сейчас их нет, - поёжился одетый в теплую шинель на меху и все равно мёрзнущий Фридрих, - иди дед.

– Слышь-ка, печник, тебя звать-то как?

– Александр!

– Как раз, как раз, праздник нонче, тезку твоего, Александра Невского поминают, - закивал головой дед и оглянувшись чуть слышно сказал, - не реагировай! Не ори, молчи, я буду на тебя ворчать, погромче, а ты слушай.
– И дед, повысив голос, начал: - Вот, совсем дело плохо движется, что я хозяину скажу, впору кажин день замерять твою работу, - и тихо добавил, - слышь-ка, наши хрицу под Москвой прикурить дали, отступили они. А и замерю, штоба за неделю доложил верх, неча морозить хоромины!

У печника выпал из рук мастерок.
– Врёшь?
– наклоняясь за ним, спросил печник.

– Тю, дурень, у меня самого сын и внук незнамо где...

– Ладно, дед, я постараюсь доложить, - проскрипел пленный, услышав шаги.

Дед важно задрал бороденку, пошел дальше, на кухне шепнул пару слов Стеше, и постоянно насупленная, неразговорчивая Стеша, оглянувшись, расцеловала деда в обе щеки.

– Будет и на нашей улице праздник!

А вечером к Крутовым, как часто бывало, заглянул Ганс. Немцы привыкли, что он постоянно бывает у них и не обращали внимания, да что могут сделать бравому немецкому солдату две бабенки и два ребенка?

Ганс как-то печально вздохнул: - Гроссмутти, Стьеша, русс зольдатен пуф-пуф. Дойч зольдатен филе капут. Москау нихт, дойч зольдатен, отстюплени, - еле выговорил он мудреное слово.

– Врёшь?
– спросила Стешка.

Найн, найн, - замахал руками Ганс, - не врьёш.

И наутро вся деревня знала, что немцам дали по зубам под Москвой. Бунчук, нажравшись с горя самогонки, проболтался при Агашке, а та и разнесла по деревне. Люди, зная её неуёмную страсть к сплетням, ничего не говорили ей в ответ, только у многих после её ухода светлели лица.

Мороз лютовал, мерзли люди, мерзли птицы и особенно мерзли немцы - замотанные до самых глаз в платки, одевавшие под свои серые шинели ватники и душегрейки, отобранные у деревенских, они напоминали пугало. Краузе разрешил оставаться на ночь живущим на дальнем от усадьбы конце деревни, в двух уже отремонтированных, пока без мебели, комнатах. Печник доделывал вторую печь, первая успешно топилась, и люди, сбившись в кучки, сидели, тихонько переговариваясь, многие уже дремали,а печник все работал, замазывая глиной последние швы.

Никто не заводил разговор о своих родимых, больше говорили о морозах, что даже для России казались небывало лютыми.
– Намедни вот, воробья нашла на дороге, замерзшего, - сказал Кириллиха, живущая в самой дальней хате. Да, лютует генерал Мороз, а впереди ещё Рожественские и Крещенские морозы.

В усадьбе время от времени слышался треск - трещали от мороза бревна, но люди, привыкшие к треску автоматных очередей, мало обращали на это внимание. Постепенно все угомонились: спали беспокойным сном измученные женщины и ребятишки, пожилые мужики, спал прислонившись к углу печки пленный печник, только пара пожилых женщин тихонько перешептываясь и стараясь никого не потревожить, потихоньку подкладывали в печку всякие сучки и доски, не давая огню потухнуть.

А за многие сотни километров от них рвали себе жилы, напрягаясь изо всех сил, солдаты, не пустившие фашистов дальше. И выходили из окружения разбитые,обмороженные, но не сломленные сыны своей огромной страны, и был среди них младший сержант Павел Трещук, ничего не знавший о своих двух старших братьях, служивших в Западном округе, и матери, оставшейся в оккупации. И не ведала Марья Ефимовна, что жив её младшенький, только изболевшееся сердце верило и надеялось, что хоть один из троих жив!

– Числа пятнадцатого за ней пришел Еремец, светивший желто-синим фингалом: -Ефимовна, в комендатуру тебя вызывают.

– Зачем это?

– Не положено мне говорить, айда быстрее, Шомберг ждать не любит!

Гриня с Василем тревожно смотрели на неё.
– Ничего, вечером Стеша придет, - она поцеловала их и пошла.

Провели сразу же к Шомбергу, рядом сидел переводчик, но Шомберг пожелал сам говорить: -Ты есть учительница?

– Да.

– Немецкий командований желает учить русских киндер в школе. Германия дольжен быт грамотный тшеловек, после Нового года начинайт учить всех .

– Где? В школе солдаты размещены, клуб сгорел.

– Герр комендант приказал занять пустующий дом Шлеп... как это?

– Шлепеней?

– Я, я, мудрёный фамилий!

– Но дом полуразрушенный, как же в такие морозы?