SoSущее

Речь учителя оборвалась так же резко, как и началась. Ромка вопросительно посмотрел на Платона, но тот лишь ткнул пальцем в окруженный деревьями и водой пятачок. Да, Ромка, кажется, вспомнил, что скульптурная группа отделялась от основной площадки водной преградой, но подойти к памятнику было можно — по цепи положенных в воду камней. И туда действительно ходили, по этим камням, чтоб возложить цветы.

Ромка повел палец вдоль насыпи. Там на правом, если смотреть со стороны реки, склоне кургана, лежал серый диск. Именно так выглядела сверху ротонда зала Славы с торчащей из черного гранитного пола рукой с негасимым факелом. Пока Роман вспоминал, как выглядит этот зал, на столе появилась еще одна фотография — та самая рука Славы с горящим факелом на фоне склоненных знамен. Фотография, очевидно, была сделана или утром, или вечером, потому что свет, проникая через окулюс (этим странным словом в подобных конструкциях называется световой колодец в центре купола), падал на стену в виде чечевичного зерна, которое рассекало пополам предплечье огненосца, что делало всю композицию похожей на сияющий глаз с клиновидным факелом-зрачком. Глядя на эту фотографию сейчас, Ромка вспомнил свое первое посещение Мамаева кургана, когда он был еще ребенком. Тогда его поразила не столько Родина-мать, которую он ожидал увидеть скорее старухой, чем молодой, в самом соку бабехой, сколько вот эта вот торчащая из земли рука с факелом, что появлялась после темного прохода неожиданно и почти угрожающе. И еще этот круг почета вокруг нее, этот странный хоровод людей с нарочито скорбными, но при этом естественно напуганными лицами. И выход на свет — лицом прямо в камень с вмурованными в него телами скорбной матери и покрытого знаменем убитого сына. А дальше подъем на холм под карающий меч в руках другой матери, величественной и вечно молодой, Родины-матери.

В тот день он сотворил неслыханное святотатство. Вырвавшись из строя одноклассников, он побежал прямо по изумрудному холму, в земле которого лежала добрая сотня тысяч убитых воинов, тела которых безотносительно национальной принадлежности буквально удобрили собой этот смертоносный клочок земли. Тогда он не чувствовал ни трепета, ни страха перед безгласными мертвыми и голосящими живыми. Он почему-то бежал вперед, прямо к мощным стопам Воительницы, не отрывая взгляда от ее горделиво вздернутых грудей и прикрытого легкой тканью жизнь дающего чрева. Тот, последний кадр, когда он стоял прямо под исполинской дельтой, Ромка помнит по сию пору. Взлетающие вверх мощные бедра, в которых хочется поселиться, поперечные складки ткани на животе и гордо устремленная вперед, как восхитительное обещание, чаша груди с облепленным тканью твердым соском. А еще выше, грозно вздымаясь в небо на стометровую высоту, воздета неизбежная расплата — мечом карающим, — тем, кто осмелился, но не был призван. И кто был зван, но не решился, кто жаждал, но не пил. Кто пил, да не любил…

Ромка поднял глаза на учителя и встретил его одобрительный взгляд. Платон чувствовал, как входит в Ромку поверх слов горькая правда двух истин. А того, в ком поселилась эта правда, на сладкое уже не приманишь.

Деримович между тем продолжал исследовать фотографию кургана. Ярусом ниже Зала Славы и Скорбящей Матери лежит прямоугольник пруда с аллеей раненых героев. Герои у него не оставили впечатления, а пруд со стоячей водой, как он помнит, служил идеальным зеркалом, отражая Зовущую прямо в подземное царство теней. Здесь их, наверное, немало слоняется. Сколько народу полегло на склонах кургана. И часть из них волею художника проступила наружу, вот тут, на расширяющейся книзу лестнице… И палец Романа скользнул вниз: от прямоугольника пруда через трапециевидный лестничный пролет, прямо в центр круглого бассейна с серо-зеленой водой.

Молча проследив за пальцем кандидата, Онилин открыл следующий лист с фотографией «стены пойманных душ». Фотография была сделана снизу, так что Родина оказалась по центру у самого обреза фото, и к ней, словно на алтарь, вела широкая сужавшаяся лестница, огражденная той самой стеной с проступавшими на ней серыми фигурами и лицами. Несмотря на все объяснения советского экскурсовода, Ромка еще тогда почувствовал, что на этих стенах запечатлена отнюдь не летопись обороны Сталинграда, а самый что ни на есть «тот свет». И получается, что все те лица, что выглядывают в наш мир из каменного плена, все те ладони, что впиваются в камни с той стороны, служат предупреждением и назиданием живым. Трудна дорога к Матери Побед, вопят они безмолвными устами. Не все пройдут землею правды. Кто-то в ней останется навеки.

Ромка пошарил взглядом по листу, пытаясь отыскать поразившую его тогда фигуру, которую он сразу же окрестил именем горьковского филантропа Данко [205] . Что общего между неудачным подателем света человеческому стаду и как будто распятой на косом кресте фигурой с автоматом в одной руке и следом в камне вместо другой; со склоненной в скорби предвечной головой, лицом, изрезанным крупными страдальческими чертами, искривленным в гримасе отвращения ртом… и самое главное — с чудовищной дырой вместо сердца, — Ромка ни тогда, ни сейчас сказать не мог. Задержав палец на этом гордеце, стоящем чуть ниже лысого вождя, когда-то учителя и вдохновителя так называемого пролетариата, он поднял голову и вновь встретил понимающую улыбку Онилина. Учитель кивнул и бросил на стол следующий лист.

205

Вымышленное писсателем, который подписывался эпитетом Горький, имя Люцифера. — №.

Да, это был он, самый первый защитник Родины-матери, за которым и начинался проход через царство мертвых. В скульптуре, изображавшей по пояс грозного бойца, нижней частью то ли вмурованного, то ли, наоборот, растущего из камня, как будто не было ничего особенного — вполне дежурная героика: мускулистый насупленный воин с твердым подбородком, развитой мускулатурой, с гранатой в одной и с автоматом в другой руке. Все как будто героично, но в то же время трагично. И не столько из-за каменного плена, сколько еще из-за тотального одиночества этого окруженного водой воина. Камень посредине вод. Смертник, закрывающий собой проход к Зовущей Воительнице. Сын, который не может прийти на зов. Ужас.

Вот, пожалуй, и все, дальше к Волге вела длинная аллея, заканчивающаяся скульптурным прологом с траурной процессией в камне, еще ближе к реке Роман разглядел большую спортивную площадку, а левее — настоящий стадион, на трибунах которого красовалось видное даже из космоса название «Ротор».

— Ротор, — прочитал Деримович вслух, перевернул картинку вверх ногами и повторил еще раз: — Ротор.

— Ротор, — подтвердил Онилин.

— Дела! — не смог сдержать восклицания Ромка. — Совершенно двуликий стадиончик-то, Платон Азарович. Не ваш, чаем?

— Чаем… — буркнул мистагог, — попридержи Стеньку-то, недососль. На «Роторе» и футболисты двуликие играют, из казаков местных. А казак, он всем чумак, топот от него такой, что потоп, как брод с водой: шабаш-шалаш, йод не дой, менах-белах, йоп не пой… — Платон призадумался, думая, чем бы продолжить двунаправленное гониво, но перевертыши неожиданно испарились из головы, и он не нашел ничего лучше, чем закончить свой катрен следующей абракадаброй: — И шалава на халяву, и Натану два нагана — нате Танат в барабане.

— А кто такой, Натан ваш, дядь Борь? — Вернувшись из детства, Деримович вновь перешел на типовой комсосальский тон.

— Натан Танатович Ром, — буквально по слогам произнес Платон, дав возможность недососку оценить двуличный наборчик главы волжских териархов, — местный зверначальник.

— Крутой, мля, пагонщик, Танат Натанович Мор, — возбудился териарховым совершенством будущий Амор, — ему чё, выходит, казнить и миловать право дано?

Платон внимательно оглядел своего протеже. В который раз он попадал впросак с этим овулякром, воплощавшим в себе, казалось бы, несовместимые противоположности: предельного коварства и столь же глубокой, а потому обезоруживающей открытости.

— Это с какой стороны к двуликому подойти, — решил ответить иносказательно Платон, — с Натановой или Танатовой… Ладно, размялись, — и к делу. В святилище въехал, мон пед [206] ?

— С какой стороны, мон гог [207] ? — в тон Онилину спросил Деримович, вертя на столе снимок кургана. — Ой, глядите, баба никак! — вполне по-казацки воскликнул он и двумя пальцами обрисовал символическую бабу, которая образовалась из круглого озерца с обездвиженным защитником (голова), лестницы-груди и вытянутого пруда, ставшего прямой длинной юбкой. Получалась если не девочка на шаре, то старушка на трапеции, поскольку одноглазая фигура опиралась ногами непосредственно на зеленую пирамиду с Родиной-матерью в центре.

206

«Мое дитя» — на смеси латыни и французского.

207

«Мой наставник» — лат. — фр.

— Сметлив, это хорошо. Но только Древо от «Аза» до «А» рановато тебе изучать. Сейчас бы крест прохождения усвоить в стандартном положении от «А» до «Я» [208] , — деловито сказал Платон и обратным концом ручки очертил вытянутый крест, образованный вертикалью, проведенной от героя в круглом пруду до Воинственной Девы, и горизонталью, проложенной между ротондой с Вечным Огнем и пьетой напротив.

— Всего открыть не могу, — признался мистагог, — думаю, сам врубишься, на месте. Главное, поверх лоховской версии смотри. Узри за мемориалом церемониал.

208

Не совсем понятное предложение Платона, ведь между «Азом» и «А» нет ни одной буквы. Скорее всего под «Азом» Онилин имеет в виду не название первой буквы Азбуки, а местоимение «я». — Вол.