SoSущее

— А что, плохо на свободе ему? — удивился Онилин. — Все лучше, чем в подземелье сидеть.

— Кому ему? — спросил Пердурабо, по-мефистофельски вскидывая брови. — Толстому с Ильичем? На Красной Площади? Ты сам-то подумай, брат Онилин, как этих персонажей пипл воспринимает?

Платон вспомнил, что и сам во время тайного визита в Москву видел двух клоунов, изображавших Маркса и Ленина.

— Так это не двойники? — воскликнул он.

— Оригиналы, — двусмысленно ответил брат Пердурабо и обернулся назад на какие-то подаваемые ему из кучки мудрецов знаки. — Твой-то, недососль, ох, что вытворяет в прохождении. Ты уж поспешай, мистагог, а то на Суд опоздаешь. Адвокат ему будет не лишним.

— Ты за него не беспокойся, малец этот любого вокруг пальца обведет. Ему только приложиться разок…

— Там приложиться не дадут. А через завесу насосешь не много, — проявил странную осведомленность о судебно-сосальных делах анарх Пердурабо.

— Мне бы с тезкой поговорить немного, — не сдавался Платон, — ты в греческом как?

— Как! Прекрасно. Восхитительно. Я даже гимны сочинял на нем. Слышал?

— Нет, — признался Онилин.

Пердурабо, встав в типично ленинскую позу с задранным вверх подбородком, продекламировал:

О, Пан! Ио Пан! Ио, Пан! Ио, Пан, Пан! Пан, Пан! Пан, Ио терион! Ио мега терион! О, Пан! Ио, Пан! Ио, Пан! Ио, Пан, Пан! [260]

— Красиво, правда?

— Слов не очень много, — осторожно сказал Платон, опасаясь капризов пресловутого Зверя, — а кому гимн посвящен?

— Много слов ему надо! — Немного обиженный, Пердурабо решил взять бразды восхваления в свои руки. — Пану не слова нужны, а ликование!

260

Это действительно фрагмент гимна Пану Алистера Кроули, известного и в наших весях, как Зверь 666 и брат Пердурабо. — Вол.

— Пану? Козлоногому? — Платон почесал в затылке. — Так что, переведешь?

— Нет, брат. Во время церемоний не могу — допуска нет.

— Жаль. — Платон почесал затылок, припоминая сказанную тезкой фразу. — Ну, хотя бы вот это переведи, сейчас… Plato non Pluto.

— Платон не Плутон, чего тут неясного, — произнес анарх скороговоркой. — Ты поспешай, правда. Суд вот-вот начнется.

— И это все: типа вода не камень, курица не птица, balls not bells [261] ? «Уркаина не Россия» — повторял Платон, не в силах справиться с раздражением. Ведь получилось, что именно сейчас, в это единственное и уникальное для установления магической связи время его прототип не только не может говорить с ним напрямую, но еще и то единственное, что он поведал ему, — на поверку вышло чушью.

261

«Шары (яйца?) — не колокольчики» (англ.).

— Иди, поторапливайся… — начал было Большой Зверь, но прервал свое наставление короткой паузой. — Хотя… может, тезка твой под Плутоном не имя имел в виду, а прилагательное… богатый. Тогда все меняет смысл, и Платон теперь просто… не богат. Не богат Платон, а беден, беден, Ио Пан, Ио, Ио! — И с этим восклицанием, размахивая руками, точно бегущий за курицей петух, скрылся в глубине галереи.

— Черт! — воскликнул Онилин, удрученный и несколько напуганный похожей на пророчество фразой. — Черт! — повторил он и зашагал по залу, уже не оглядываясь по сторонам.

* * *

Неизвестно, что чувствовали несомые Коньками-Горбунками, Симургами и коврами-самолетами герои, только перегрузки во время вознесения Деримовича мечом-самолетом на стометровую высоту были такими, что его чуть не вырвало. Но на этом полеты верхом на острие для Ромки не закончились. Зовущая сделала очередной финт, и теперь клинок великанши расположился горизонтально.

«Иди», — утробно позвала она и огромными глазами с дырками вместо зрачков указала место — куда.

К груди. На целую половину тридцатиметрового лезвия.

Деримович посмотрел вниз. Вид не обнадеживал. Не только высотой, но и дымящимся разрезом в курганной земле.

Хождению по канатам его не обучали. Разве что в детстве — по кромке школьного забора ходил.

И, раскинув руки, Ромка пошел. Два-три, уже десять… тринадцать шагов. И вдруг меч под его ногами заколебался, ноги потеряли опору.

Он даже присесть не успел.

И опять тошнота, только теперь не по причине перегрузок, а от нахлынувшей невесомости. Пара секунд — и все пройдет. Навсегда.

Нет, не прошло: что-то подхватило его жестко, решительно, но не больно.

Это меч. Он снова на мече, только теперь не стоит, а болтается — свесив руки и ноги. Точным подхватывающим движением владычица кургана спасла его и теперь, как в каком-то жестоком «Луна-парке», поднимала вверх, прямо к его заветной цели — огромной, вздымающей легкое одеяние груди.

Только она почему-то опять сделалась бетонной. Как же это сосать!

Пыльный холодный камень.

Ромка посмотрел вверх и увидел направленные на него широко раскрытые гневные глаза. Исходящий от них ужас усиливался тем, что вместо зрачков в них чернели огромные дыры. Могла ли видеть его Зовущая или же ее глаза работали как своего рода локаторы, Ромка не знал.

Стараясь сохранить равновесие, он привстал на цыпочки и обхватил руками каменный вырост сантиметров тридцати в диаметре. Не стой он на острие меча, уж точно бы рассмеялся — только кретину придет в голову приложиться к такому сосцу. Не просто большому, а еще и каменному. И даже не каменному — бетонному.

Он открыл рот и для проформы лизнул.

Шершавая поверхность из цемента и песка не оставляла никаких шансов на то, что его приняли. Получается, липовый он сосунок, если Родина ему камень вместо груди предлагает.

Но Ромка решил не сдаваться. Второй его поцелуй был куда глубже и страстнее. Язык стал кислить, и он понял, что ободрал его. Сглотнув кровь, он немного отклонил голову назад, и на его лице отразилось удивление — от бетонного сосца повеяло теплом. Закрыв глаза, он приложился к груди в третий раз, а когда вновь открыл их, то увидел, что теперь лижет не серый камень, а полупрозрачную белую ткань, покрывающую коричневую, ноздреватую плоть.

В голову ему ударила волна эйфории, и она так закружила его, что он не заметил, как его осторожно пересадили с клинка в теплую ладонь, а потом, как наконечник меча, вошел между плотью и тканью и как разрезал ее, открывая ветрам молочную гору, и как мягко качнулась она — не камнем бездушным, грудью Дающей.

Увлекшись этим захватывающим зрелищем, Ромка не заметил, как его снова пересадили на меч и поднесли к разрезу.

Он погладил коричневый бугорок руками. Теперь совсем другое дело. И тело другое. Податливое. Чуткое. Теплое. Бугорок стал набухать, увеличиваясь в размерах и становясь тверже. Этого еще не хватало. Он сжал его — и тот послушно вытянулся, но все равно его величина многократно превышала способности Ромки. И все же он, повинуясь внутреннему зову и не думая о своих возможностях, припал к сосцу всем лицом.