SoSущее
Шрифт:
После своеобразной гримерной галерея Храама поднималась вверх. Обстановка постепенно стала приобретать иной вид. Какой именно, зависело от статуса адельфа и степени его посвященности. Все отмерялось в строгом соответствии с принципом «каждому — свое».
«Свое» Платона было высшей степени, доступной олеархам. Больше мог видеть только старший расклад арканархов и те немногие начала, что стояли выше трех.
Говорят, что именно высший уровень постижения смыкался с восприятием низших начал, но только на особом, как выражались арканархи, «безголовом» уровне. Теоретически любой лох, владевший техникой снятия «головного убора» или «казана восприятия», мог заглянуть за мерцающий покров Мамайи и разделить одно из сокровеннейших таинств Братства. Но пока не нашлось такого смельчака, который сумел бы и
Платон, хотя и видел энергетические шлейфы в воздухе Храама, понимать, а следовательно, декодировать их до конца не умел и ограничивался созерцанием этого красивого явления. Но все остальное, что имелось в Храаме: камеры эволюции эйдосов или, как их неправильно называют, идей, сами идеи, объединенные в «твари по паре», начиная от их прапрапредка, занесенного в земную юдоль огненного межгалактического гельманта, до последних образцов гомо сапиенс, — все это было доступно его восприятию.
Храам, как известно, начинался с Храана. Так назывались боковые галереи, отходящие от главной и расположенные в порядке эволюционного разворачивания первичных форм на планете Земля. Часть эйдосов была законсервирована, часть находилась в актуальном состоянии, одни были в натуральную величину, другие нормировались под размер отсеков, что, конечно, не мешало проецировать их в царство Мамайи в нужном масштабе.
Вот топчется в своем загоне семейство диплодоков. Конечно, не один к одному, а вровень с коровой. Вот бьется в стенку аквариума ихтиозавр. А через отсек можно наблюдать странные перемещения то ли инопланетного механизма, то ли какого-то мифического чудовища. Ан нет, все гораздо проще — перед нами не порождение иноземного разума, а обыкновенная вошь, но размером с собаку.
Через какое-то время Платон догнал группу «зашоренных» зевак, что-то с большим интересом разглядывавшую в пустых нишах галереи. Видимо, это были новички, впервые допущенные в Храам. «Что же они там видели?» — задавал себе вопрос Онилин, пытаясь вспомнить свое первое посещение Лона Дающей. Нет, слишком много тогда было впечатлений, чтобы припомнить детали. Только вот что странно, его самого они не замечают. А один из зевак едва не сбил его, когда с криком отпрянул от вырезанной из красного гранита колонны. И тут Платона осенило, да так, что он явственно разглядел в своем «зашоренном» прошлом то, от чего отпрянул напуганный новичок.
Осенило — значит накрыло… тенью.
Так вот, зашоренного накрыло тенью змея, что обвивал порфировую колонну своими могучими кольцами.
Он чуть не обжег себе поднятые вверх ладони. Стоило ему сделать первый шаг, как заклинание сработало. Но не так, как он себе представлял его действие: в котором будет истинным (амет) отрицание огня «гни».
«Гниамет». Оказалось, код открытия туннеля был основан на более простом принципе. Принципе повеления. И слово «гни» использовалось в коде в своем прямом значении — гнуть. Вот и послушались языки Горынычевы — изогнулись дугой и образовали светящуюся арку над входящим в Храам кандидатом.
Ему бы колесницу да плененную царицу, и толпу рабов в придачу, — получился бы триумф не хуже императорского. И хотя всего этого не было: ни тяжести пурпурной тоги, ни легкого парения лаврового венца, а был только сам крещенный огнем «анпиратор», абсолютно голый, с соской во рту и ссадинами на теле, вход в Зал Славы получился весьма впечатляющим. Мало кто из императоров даже во сне проходил под сводами плазменной триумфальной арки. А Ромка Нах, хотя уж нет, увольте, — без пяти минут Амор Хан — проходил.
И так дошел он до зала Славы, и здесь чуть не пал… смертию страшной.
И все по причине своей самонадеянности. Не стоит забывать о том, что самые опасные
ловушки расставляются после труднейших испытаний, когда ищущий света кандидат настолько очарован собственной находчивостью, храбростью и еще Богг знает чем, что может попасться на самую грубую наживку.Вот и Деримович, пройдя огненное чрево, воспринял торчащую из черного гранита руку с горящим факелом как знак приветствия. Он даже не заметил, как съехал по конусу факела указательный палец, не увидел и того, как рука, дрогнув, еще сильнее сжала древко. И за эту невнимательность он чуть не поплатился жизнью.
Ослепительная волна света в виде расширявшегося кольца отделилась от факела и буквально разрезала пространство на две части. Хорошо, он не встал в полный рост — не видать тогда ему головы на плечах. Или, скорее, голове, не видать под собою плеч. Но и не вдаваясь в метабиологические дебри средоточия «эго», можно было сказать, что Ромке опять чудовищно повезло. Огненный диск, вероятно, той же природы, что и трубы в туннеле, всего лишь срезал ему прядь волос на макушке, — да так ровно, как не сможет ни одна бритва.
К тому же и повалился он на черный полированный гранит святилища вовремя, потому что вслед за первым вспыхнуло и второе гало сине-белого света и, отделившись от факела, прорезало пространство святилища чуть ниже первого. Как раз на том уровне, где секунду назад располагалась его шея.
Час от часу не легче. И как же ему теперь пройти барабан? Как ни крути, а линию огня пересечь придется. А там, если не голову срежет, то ноги, а то и вовсе пополам поделит.
Прятаться здесь абсолютно негде. Весь интерьер святилища — это трехступенчатый алтарь с торчащей из него рукой и спиральный пандус для молитвенного обхода.
Стараясь не поднимать головы слишком высоко, Ромка внимательно изучал знакомую ему с самого детства ротонду Вечной Славы. Ребристый купол с орденами и медалями, кольцо в центре со смотрящей прямо в небо дырой. С внутренней стороны кольца было нанесено изображение весьма необычного, состоящего из связки ножей или штыков, венца. Почти… как там его, тернового.
Ниже факел — точно по центру дыры. Онилин называл ее каким-то специальным словом из лексикона молочных братьев. Околесица вроде, или окуляр. Глаз, короче, только с братским изъебом. Нет, окошко… око в небо, только мужское. «Ага! — вспомнил слово кандидат. — Окулюс, вот как. Глаз неба. Или в небо…» Роман разглядывал всполохи от огня на ребрах купола, и вдруг его пробрало до дрожи ощущение того, что за всем тем безобразием, какое он здесь учинял, кто-то пристально, можно сказать, неотрывно, как камера слежения в банке, смотрит… А сейчас прямо оттуда, из черного зрачка неба с притаившимися в его бесконечной глубине искорками звезд. Он перевел взгляд пониже — огонь стал почему-то притухать, становясь похожим на фитиль масляной лампы. По ободку шла надпись «слава», повторенная три или четыре раза со звездочками вместо запятых. «Кольцо славы», — произнес он вслух, пытаясь найти ключ к этой загадке…
И вместо ответа новая вспышка света отделилась от ободка и вспорола пространство над его головой.
Зажмурив глаза, Ромка уткнулся лицом в пол и… чуть не вскочил от ужаса.
Было чему ужасаться. Ведь он не на твердом граните лежал, а висел над зеленовато-черной бездной.
Где-то глубоко внизу прямо под ним вереницей шли какие-то тени, похожие на людей. Они входили в широкую галерею, отклонялись вправо и поднимались по спиральной лестнице к странной скульптуре, стоящей на огромной колонне. И сама скульптура была под стать мощному столпу, который она венчала. Казалось, что она столь же велика, как изваяние самой Зовущей. Только вот пол у статуи был другой. Мужской.
Роман вглядывался в сильные, чуть согнутые ноги, в неестественный изгиб мощного торса. Удивляла неестественно завернутая за капитель левая рука, но самое интересное заключалось в том, что поднятая вверх правая просматривалась только до середины локтя, а потом она неожиданно обрывалась, как будто ее кто-то отрезал. Такой же эффект возникает, когда наблюдаешь что-то торчащее из воды, находясь в ней самой.
Но Ромка решил проследить, куда же ушла рука гиганта, проткнув черно-зеленую плоскость. Ведь не отсекли же ее… Хотя… почему бы и нет, раз здесь и отсеченные головы сами по себе живут.