SoSущее

Что делать с взбесившимся хвостом, Онилин, кажется, не говорил. «Или говорил?» — лихорадочно соображал Деримович, в то время как его неумолимо несло к изваянию с павшим героем и Скорбящей Матерью над ним.

В первый раз хвост пронес его над складками бетонного знамени, покрывавшего лицо, буквально в полуметре. Сделав хлесткий разворот, благодаря которому у недососка освободились руки, хвост помчал его на второй круг. Нижняя точка смертельного пике на сей раз была еще ниже, и голова павшего героя едва не стала могилой для летящего к ней Деримовича. Он даже смежил веки перед неминуемой смертью, забыв, что включает таким образом другое зрение. И оно показало ему удивительную картину. Прямо под озером слез была пустота, правда, не та абсолютная, куда затягивает после смерти, то была пустота галереи подземного Храама, который он уже наблюдал из Зала Огненной Славы. Только на сей раз он был у левого края просторного нефа, где потолочный свод подпирала другая колонна, в пару той, на которой томился Горыныч. И эта опора была тоже не простой, колонна была обвита гигантским змеем, хвост которого уходил куда-то в глубины галереи, туда, где находилась опора с плененным гигантом-факелоносцем. А голова этого змея… «Да, где-то должна быть поблизости…» — подумал Ромка и машинально открыл глаза.

…Нет, хвост и на этот раз его пощадил. И покрытое знаменем тело героя снова удалялось от него.

«Где прах, свободный от оков, пленяет бархатный покров», — сами собой прозвучали в голове недососка наставления мистагога.

«Бархатный покров», — вслух повторил Роман и увидел, как пробежала по изваянию быстрая волна, оставляющая за собой вместо бетонного праха черное одеяние матери и темный бархат полкового знамени. Скульптура оживала, и Деримович видел, как изменившиеся по фактуре и цвету руки Скорбящей едва заметно поглаживают плечи убитого сына.

Это был как раз третий заход. Пан или пропал… Хорошо бы с музыкой пропадать, откуда-то залетел в него еще один штамп, в то время как он напрягался в нечеловеческом усилии, стараясь не выпустить тяжеленную ткань.

Да, теперь он сорван, покрывший прах покров.

И под ним действительно ни то ни се. Полупрозрачная желтоватая скорлупа в форме человека, а за ней в глубине изваяния шевелится что-то черное и скользкое.

Не что-то, это уже знакомый ему раздвоенный язык змея поднимается вверх.

И вслед за ним — огромная, как будто малахитовая голова, продавившая оболочку с той легкостью, с какой перезрелый птенец выклевывается из начисто выеденного им яйца.

А вот и музыка.

Точнее, соло в виде страшного воя Скорбящей Матери, у которой теперь отняли не только сына, но и его увековеченные в бетоне черты.

Коротким оказался их век, и не такой музыки ожидал Деримович. Хотя теперь он представлял себе картину целиком, и вверху, и внизу.

И она говорила о том, что он ошибался, приписывая хвост тому водному змею, что ценой своей жизни спас его от взрыва гранат. Хвост принадлежит другому, тому, кто сейчас его внимательно изучает, постепенно освобождаясь от смертельной хватки обезумевшей Матери.

Этот выклюнувшийся из павшего героя змей теперь поднимался вверх, а ведь он сам, сам исполнил то, что было нужно этому гаду. Он освободил его от оков. Оков наброшенного на него покрова, завесы, отделяющей землю живых от бездны мертвых. Получается, он, Амор Хан, конченый идиот, разведенный, как последний лох, на поэзии Онилина. И теперь этот, с позволения сказать, родственничек сожрет его, как суслика, и не икнет. Его даже не раздует по причине малости добычи.

Удерживающий Деримовича хвост мелко задрожал: видно, и ему передалась эйфория — и от вновь обретенной свободы, и от предстоящего ужина — вновь испеченным адельфом в качестве главного блюда.

Адельфофагия [250] .

Словно в подтверждение этих слов змей нагло попробовал его на язык. Раз, другой.

Но когда его раздвоенный кончик приблизился в третий раз, Ромка, превозмогая отвращение и страх, впился в него всеми своими сосальцами.

И впрыснул в него столько любовных соков, что хватило бы еще на одну интродукцию. Прав был Онилин, Ромка Нах и есть самый что ни на есть настоящий Грааль сосального дела, вседающий и щедрый ко всему, от сочных губок любвеобильных принцесс до черного раздвоенного языка инфернального гада.

250

Адельфофагия — поедание собратьев, представителей своего вида. — №.

Открытая пасть рептилии так и застыла, словно вернувшись в стылый камень, из которого была пробуждена. А щели зрачков вначале невероятно расширились, как будто в них капнули белладонной, а потом схлопнулись совсем, что у безвеких змей, наверное, было равносильно закатившимся в полуобмороке глазам…

Чем не токовище. Только не глухариное, а змеиное — пусть без обморочного кудахтанья, зато с шипящей рептильной негой.

Да, обморок у гада был не простой, по всем признакам — настоящий любовный шок.

Деримович, убедившись, что «братский» поцелуй подействовал и сдавившие его тело кольца ослабли, вначале отсосался от размякшего языка, а потом совершил еще один акт, можно сказать, подвиг. Совершенно бессмысленный и отвратительный с рядовой точки зрения.

А сделал недососок вот что. Всем своим сосально-челюстным аппаратом он впился в самый кончик хвоста, в то место, где чешуйки еще не приобрели пластмассовой жесткости и куда он смог впрыснуть эликсир.

Совершив сей выдающийся, подсказанный глубинной интуицией поступок, он выпустил из рук растекающийся в истоме хвост и, скатившись по бархату знамени, упал прямо в озеро.

Вода в нем была соленой на вкус. Наверное, оно действительно было наполнено слезами.

А вот почему от него пошли пузырики, как от брошенной в воду таблетки аспирина, он не знал. Хотя, может статься, что слезы скорби именно так реагируют на слюну змеиную.

Слезы то были или легендарная мертвая вода, но нечто удивительное в озере все же случилось: вместе с пузырьками с него сошла и вся предыдущая короста от плевков мертвецов и облизывания местных удавов.

«Слезами омыт», — вспомнились очередные строки из мистагогова гонива.

Ромка встал, огляделся кругом и понял, что во всем окружающем пространстве что-то переменилось.

Нет, то, что Змей с закатившимися глазами самозабвенно, как на показанных Онилиным картинках, пожирал свой хвост, было не главным. Главное событие теперь сияло впереди.

Это Зовущая откликнулась на крик Скорбящей и, сделав стильную, как у опытного рубаки, отмашку назад, выбросила из-за спины тридцатиметровый меч, пытаясь достать им обнаглевшего червяка.

Нет, не достала, но землю кургана вспорола так, как ни один карьерный экскаватор не взрежет.

Второй удар меча пришелся ближе к Залу Огня и отверз собой еще более глубокую и широкую рану. Вырвав из земли несколько самосвалов грунта, меч снова взлетел на стометровую высоту, породив такое чудовищное завывание, какого, наверное, со времен Сталинградской битвы не слышала земля курганная.

И тут Ромка заметил неладное. Из разверстых щелей холма стали сочиться фиолетовыми дымами странные образования, в которых можно было различить то руку, то ногу, то вытянувшийся на сизой ножке торс. Ничего, кроме «неприкаянных душ», в качестве объяснения феномена кандидату в голову не приходило. К тому же времени на раздумья не было совсем. Ведь Зовущая, узнав о страшном подлоге, разгневалась не на шутку. Таким мечом не ранят и не режут, а прихлопывают.