Сотворение мира.Книга третья

— Прошу вас, товарищи женщины, помолчать, — тихо заговорил Длугач. — Чего это вы вздумали оплакивать нас раньше времени? Не мы одни, весь наш народ воюет с захватчиками. Разве ж гоже нам в такую пору отсиживаться по хатам?

— Ты лучше скажи, по какой причине аж до Минска захватчиков допустили? — закричала какая-то из женщин.

— Сколько лет хвалились: любого, мол, разобьем, кто полезет в наш огород, а теперь чего получилось? — подхватила другая.

Сейчас, в минуту расставания с мужьями и сыновьями, женщины были злы. Понимали, что многие из тех, кого вот-вот увезут на станцию, не вернутся с войны никогда. Во всех бедах они готовы были обвинить Илью Длугача, первого огнищанского коммуниста, который столько лет руководил ими, уверял их, что Красная Армия всех сильней, даже песню об этом учил петь деревенских парней и девчат. А теперь вот не только сам уходит в отступающую под натиском врага Красную Армию, но и увозит с собой на смерть почти всех мужиков.

Дмитрию Даниловичу стало жаль Длугача, он никогда не видел его таким беспомощным.

Капитан из военкомата подтолкнул Длугача локтем, сказал, вытирая сложенным вчетверо платком потный лоб:

— Давайте-ка, председатель, не мешкать с отправкой, поезд не будет нас дожидаться.

Но Длугач не обратил на это внимания. Шагнул вперед, снял фуражку и стал говорить, с трудом подбирая слова:

— Я понимаю, дорогие огнищанские граждане, какое горе у вас на душе. Да чего ж делать?.. Почему отступает наша армия, я не могу вам сказать. Не знаю… Знаю только, что партия наша никогда не обманывала народ и, конечно, в скором времени объяснит вам все, скажет всю правду, даже самую горькую. И зараз всех нас на верную дорогу направит, приведет к победе… в этом вы не сумлевайтесь… А теперь прощевайте. Заместо товарища Плахотина, который уходит на фронт, колхозом будет временно руководить Лука Иванович Горюнов, а председателем сельсовета заместо меня останется — тоже временно — наш фершал Ставров Дмитрий Данилович.

Длугач посмотрел на опешившего Ставрова.

— Извиняй, Данилыч. Это указание райисполкома. Соберешь депутатов и оформишь все по закону…

Демид Плахотин тоже попрощался со всеми, первым сошел с крыльца.

— В добрый час! — крикнул он. — Не поминайте нас лихом и ждите с победой. Мы не поддадимся фашистскому падлу!

Громче заголосили, кинулись к телегам женщины. В последний раз припали они каждая к своему кровному. Казалось, никакая сила не оттащит их прочь. Но рванули с места кони, зазвенели тележные колеса, поднялась на сухой огнищанской улице легкая пыль, и обоз скрылся в лесу…

Дмитрий Данилович вернулся домой, бесцельно побродил по двору, посидел, опустив голову, в амбулатории. Не случалось ему еще чувствовать себя таким осиротевшим и одиноким. После того как поженились и разъехались все молодые Ставровы, скука тоже одолевала порой, но тогда он знал, что никому из его детей не угрожает опасность, что летом они опять съедутся в Огнищанку. Скрашивали тогдашнее одиночество и ежедневные встречи с Ильей Длугачом, с Демидом Плахотиным. А теперь и этих не стало. В сердце Дмитрия Даниловича будто оборвалось все, что связывало его с жизнью.

И Настасья Мартыновна сдала совсем. Ее всецело поглотили тревоги за судьбы сыновей и зятя Гоши, которые уже воюют, в которых где-то там стреляют и каждую секунду, могут убить, а она не в силах защитить их, закрыть собой, умереть, чтобы не видеть их смерти. Целыми днями Настасья Мартыновна плакала, лицо ее опухло от слез, руки дрожали. Вся она начала сохнуть, даже как будто меньше ростом стала, и, пряча свое неутешное горе от мужа, отсиживалась в кухне, бесцельно глядя в окно…

В сумерки к Ставровым зашел новый председатель колхоза Лука Иванович Горюнов. Он долго жил в Сибири. В Огнищанке поселился только после гражданской войны. Был Горюнов молчалив, угрюмоват, но деятелен, никогда не сидел без работы. Однако сегодня, проводив на войну двух сыновей, маялся так же, как Дмитрий Данилович, места себе не находил, всякое дело из рук валилось.

Вдвоем они долго сидели на скамье у дома, где жили Ставровы. Отсюда, с холма, видна была вся Огнищанка: двадцать две избы под темными от времени, тронутыми прозеленью камышовыми и соломенными крышами, единственная улочка, колодец с высоким скрипучим журавлем, водопойное корыто, врытый в землю столб с похожим на колокол громкоговорителем, а дальше склон второго холма и опушки Казенного леса.

Тяжкая дума одолевала стариков. Крепко они вросли в здешнюю землю. Сделали все, что могли, чтобы чистыми были колхозные поля и отборное зерно ссыпалось в единый закром. Чтобы много молока давали коровы, чтобы богато плодоносили по осени безмежные сады. И уже давно, по-крестьянски гордясь этой общей, всем принадлежащей землей, отвыкли повзрослевшие их сыновья от разделяющего людей слова «мое», заменили его словом «наше».

Бывало, по субботам приезжал в Огнищанку пустопольский киномеханик Гришка, натягивал на стене избы-читальни белую простыню и показывал старым и малым кино. Сорокой стрекотал за стеной движок, а на освещенном полотне, ладно отбивая шаг, маршировали по главной московской площади красноармейцы в шлемах, все один к одному; из высоких ворот под круглыми часами выезжал на статном жеребце первый маршал Клим Ворошилов; на другом жеребце, салютуя сверкающей шашкой, встречал его Семен Буденный. А когда появлялось строгое, будто из камня вырубленное, лицо, с темными усами над жестким ртом, — лицо товарища Сталина, — все огнищане восторженно приветствовали его, не жалея огрубелых в работе ладоней…

Все это казалось незыблемым, неодолимым, а теперь что получилось? Как же они, прославленные маршалы, допустили, что их бьют немецкие генералы? Иль постарели? Иль не понимают, какой перед ними враг? Почему дают в трату молодых своих солдат, надежду и гордость нашей земли? Почему не могут разбить врага?..

Первым заговорил неразговорчивый Горюнов:

— Вот стали мы с тобой, Данилыч, председателями, а чего тут напредседательствуешь, ежели в деревне одни бабы с ребятишками да немощные деды остались? Подходит жатва, а тракторов нема — на фронт мобилизованы. Коней тоже полторы калеки. Сами, что ли, в косилки станем запрягаться?

— Ничего не поделаешь, Лука Иванович, — помедлив, откликнулся фельдшер, — такое время настало. Поднимем всех, ночами будем работать, не пропадать же хлебу.

Горюнов тяжело вздохнул:

— Огнищане наши попривыкали за коммунистами следом идти. А мы с тобой куда годимся? Кто ж нас, беспартийных, станет слухать?

Дмитрий Данилович остро глянул на соседа.

— Получается так, Лука Иванович, что теперь все коммунистами стали. Разница в небольшом: одних в партию по уставу принимали и партбилеты каждому честь по чести выдали, а у других, вроде нас с тобой, партбилетов нет. Но разве это меняет дело? Разве ж мы иначе мыслим, чем, скажем, Илья Длугач с Демидом Плахотиным или же наши сыны-коммунисты?

— Я не про то, — сказал Горюнов. — Честный советский народ мыслит одинаково. Я про другое.

— Про что?

— Про то, что коммунисты на партейные собрания ходили, про любое дело совет держали, читали Ленина и потому с народом разговор вести умели. А мы с тобой чего можем? Какой, к примеру, из меня оратор? Какой председатель колхоза? Все года я справно выполнял то, что плановали люди, которые поумнее меня. А ныне?

— Нынче плановать должны мы, — сказал Дмитрий Данилович. — Утром соберем всех огнищан, посоветуемся и — за дело!..