Советская поэзия. Том первый

‹1926›

НИКО ПИРОСМАНИ

Привыкли мы славить во все времена Нико Пиросмани за дружеским пиром, Искать его сердце в бокале вина, — Затем что одним мы помазаны миром. Он трапезы нашей почтил благодать: Бурдюк и баран не сходили с полотен. А поводов к пиру недолго искать — Любой для приятельской встречи пригоден. Следы нашей жизни, о чем ни пиши, Изгладятся лет через десять, не боле, А там на помин нашей бедной души Придется сходить поклониться Николе. Заплачет в подсвечниках пара свечей, В трактире накроется столик с обедом… Прошел он при жизни сквозь пламя огней, За ним и другие потащатся следом. Жил в Грузии мастер… Он счастья не знал! Таким уж сумел он на свет уродиться. Поднимем же, братья, во здравье бокал, — Да будет прославлена эта десница!

‹1927›

* * *

Если ты — брат мне, то спой мне за чашею, И пред тобой на колени я грянусь. Здравствуй же, здравствуй, о жизнь сладчайшая, Твой я вовек и с тобой не расстанусь. Кто дал окраску мухранскому соку? Кто — зеленям на Арагвинском плесе? Есть ли предел золотому потоку, Где б не ходили на солнце колосья? Если умрет кто нездешний, то что ему Горы иль сон, эта высь голиафья? Мне ж, своему, как ответить по-своему Этим горящим гостям полуяви? Где виноградникам счет, не ответишь ли? Кто насадил столько разом лозины? Лучше безродным родиться, чем детищем Этой вот родины неотразимой. С ней мне и место, рабу, волочащему Цепью на шее ее несказанность. Здравствуй же, здравствуй, о жизнь сладчайшая, Твой я вовек и с тобой не расстанусь.

‹Июнь 1928 г.›

КАМНИ ГОВОРЯТ

Будто ожил древний миф, И циклопы скалы рушат, Разметав их, разгромив, Все ущелье страхом душат. Большевистская кирка Бьется в каменные лавы, Труд, что проклят был века, Превратился в дело славы. Города, что твой Багдад, Не халифам ныне строят, Человек свободный рад Сбросить бремя вековое. Если друг ты — с нами ты, Если враг — уйди с дороги, Для исчадья темноты Суд готов народа строгий. Серп и молот на гербе, — То не зря изображенье, То с природою в борьбе Мира нового рожденье. Точно скалы поднялись, И, как волны, камни встали, Слава тем, кто эту высь И стихию обуздали. Сам с походом этим рос, За него болел я сердцем, И взамен ширазских роз Стал я камня песнопевцем. Я сложил на этих склонах Песнь камней освобожденных!

‹1932›

МАТЕРИ

Я был похож на Антиноя, Но все полнею, как Нерон. Я с детства зрелостью двойною Мук и мечтаний умудрен. Я вскормлен топями Орпири, Как материнским молоком. Будь юношею лучшим в мире — В два дня здесь станешь стариком. В воде ловили цапли рыбу, И волки резали телят. Я людям говорю «спасибо», Которые нас возродят. Я лить не стану слез горючих О рыщущих нетопырях, Я реющих мышей летучих Не вспомню, побери их прах. Ты снова ждешь, наверно, мама, Что я приеду, и не спишь; И замер в стойке той же самой, Как прежде, на реке камыш. Не движется вода Риона И не колышет камыша, И сердце лодкой плоскодонной Плывет по ней, едва дыша. Ты на рассвете месишь тесто — Отцу-покойнику в помин. Оставь насиженное место, Край лихорадок и трясин! Ты тонешь вся в кручине черной. Чем мне тоску твою унять? И рифмы подбирать позорно, Когда в такой печали мать. Как, очевидно, сердце слабо, Когда не в силах нам помочь. А дождь идет, и рады жабы, Что он идет всю ночь, всю ночь. Отцовскою епитрахилью, Родной деревнею клянусь: Что мы напрасно приуныли, Я оживить тебя берусь. Люблю смертельно, без границы Наш край, и лишь об этом речь. И если этих чувств лишиться — Живым в могилу лучше лечь.

‹1937›

ТАГИР ХУРЮГСКИЙ

(1893–1958)

С лезгинского

СЛОВО О МАТЕРИ

На свете нет прекрасней слова «мать». В ее любви, святой и беспредельной, Нам слышен голос песни колыбельной. Мне эта песня вспомнилась опять: «Спят сады и горы, Утро снится им. Скоро, очень скоро Станешь ты большим. Ясный месяц всходит, Баюшки-баю, Славным будь в народе, Смелым будь в бою». Мать первый шаг наш помнит. И живет Всегда за сыновей своих в тревоге. Ее пугают дальние дороги. По нашим жилам кровь ее течет. За матерей мы чарки пьем до дна. Честны и святы матери объятья. Война и мать — враждебные понятья: Мать — символ жизни, смерть несет война И родину мы матерью зовем За то, что нас, как мать, она растила Своим бессмертным стягом осенила, Сердца зажгла немеркнущим огнем.

‹1935›

ИЛЬЯС ДЖАНСУГУРОВ

(1894–1937)

С казахского

ПОМОЩЬ

Ты, Москва, дала нам права. В наши степи пришла Москва И сказала: «Объединись! Пусть раскроется глубь земли — Чтоб руду добыть мы смогли. Новый путь, железный Турксиб, Разрезая степь, протянись!» Солнцем выжженная трава Доставалась бедным в удел, И голодный наш скот хирел, Кочевал в пустыне народ. Ты пришла, сказала, Москва: «Богатеев пускай сметет Справедливый народный гнев. Ты стоишь, народ-голова, У истока великих дел. Ты, народ, свободен и смел. Пусть растет весенний посев! Казахстан, родной, расцветай, К новой жизни смело шагай!» Это все сказала Москва. Друг, добро пожаловать к нам! Говорим от сердца слова Мы приехавшим к нам друзьям: Весь народ встречает тебя, Шлет Москве свой братский салам!

‹1930›

ВЕРА ЗВЯГИНЦЕВА

(1894–1972)

К ПОРТРЕТУ МАТЕРИ

Вот предо мною портрет твой с лицом исхудалым. Мальчик сидит на руках у тебя годовалый. Сумрак предгрозья. Восьмидесятые годы. Первые поиски правды, добра и свободы. В комнатах низких до света дымят папиросы. Слухи о стачках. Студенткою русоволосой, Глядя задумчиво на облака заревые, Имя Ульянова ты услыхала впервые. Машенькой звали тебя. Называла б я мамой, Да не успела, — потух огонек не упрямый. Мне рассказали, как ты, озоруя, бывало, Так же вот с крыш леденцы голубые сбивала, Как ты читала стихи детворе на деревне, Как рисовала ты небо, пруды и деревья. Короток был твой часок небогатый девичий, Дальше — заботы, да горе, да чинный обычай. …Сколько могил на елецких, на курских кладбищах! Прыгают птицы по плитам, чирикают, свищут. Сколько осталось в шкатулках отчаянных писем! Что это здесь на подчаснике — слезы иль бисер? Розы из бисера — бедная женская слава; Дальше — январские проруби, петли, отрава… Часто, когда по асфальту я звонко шагаю, Память, как слезы, мне на душу вдруг набегает. Я вспоминаю товарищей — женщин погибших, Нашего воздуха ртом пересохшим не пивших, Душные спальни-бараки и труд непосильный. Свод каземата мне видится, сумрак могильный. Синие губы закушены… Окрик жандармов… Сестры! Земной вам поклон от сестер благодарных! …Ты умирала, заброшена, в горнице темной, Не в каземате, но в мира темнице огромной. В заросли трав я могилы твоей не нашла, Только метелку душицы к губам поднесла, Думая: если бы, если бы ты поглядела, Как нас волной подхватило высокое дело, Как, просыпаясь, я счастлива дружбой, работой, Как я волнуюсь одною с отчизной заботой. Небо над нами качается деревом звездным. Вместе б идти нам с тобой по равнинам морозным! Мы бы с тобою, наверно, товарками стали, Вместе бы мы «По военной дороге» певали. …Ты мне оставила старый некрасовский том. Слышу твой голос в напеве угрюмом, простом. Вот раздвигаются губы твои на портрете. Верно, ты знала на память «Крестьянские дети». Тени тихонько ложатся на впалые щеки. Спи, — я дышу за двоих нашим ветром высоким.

‹1940›

* * *

Я пишу, как дышу. По-другому писать не умею. Поделиться спешу То восторгом, то болью своею. Я навряд ли права, Исповедуясь так перед всеми. Не нужней ли слова О делах, обгоняющих время? Что я все о своем? Я живу в этом мире огромном Не одна, не вдвоем, В уголке не скрываюсь укромном. Не такая пора, Чтобы жить лишь своею душою, Нужно кончик пера Окунуть в море жизни большое. Ну а все же, друзья, Может быть, этот грех мне простится; Ведь, по правде, и я Тоже этого века частица. Я, конечно, грешу, — Что судьба одного человека! Я пишу, как дышу. …Но дышу-то я воздухом века.

‹1959›

* * *

Обещайте мне, что вечно будет На земле существовать Россия, Не спалят ее и не остудят Никакие бедствия лихие. Обещайте мне, что люди вечно Будут помнить Пушкина и Блока, Что высокий дух и жар сердечный Не исчезнут в пропасти глубокой. Обещайте мне, что этот город, Гордо именуемый Москвою, Будет — вечно древен, вечно молод — В летних парках шелестеть листвою. Обещайте, дайте слово, люди, Что не станет злобы, лицемерья. Я прошу вас вовсе не о чуде — Жить и умирать должны мы, веря. Обещайте мне, что сгинут войны, Будут мирными поля и реки, — И тогда доверчиво, спокойно Я смогу закрыть глаза навеки.

‹1966›

БЕРДЫ КЕРБАБАЕВ

(1894–1974)

С туркменского

ШЕСТИСТИШИЯ

* В жизни не надо по многим причинам Званьем кичиться и хвастаться чином Следует помнить и старым, и юным, И самым вознесшимся в этом числе: Быть человеком в мире подлунном — Высшая должность на грешной земле. * Зря стрелу не спустит тетива, Зря с перчатки не слетает кречет. Пусть произнесенные слова Правде жизни не противоречат. Слово лжи лжеца пред белым светом Вскоре поражает рикошетом. * Душа в тебе и пламенно и властно Не стеклодувом вдунута была, Но для нее, возвышенной, опасна Обида, словно камень для стекла. А души есть у всех, и потому Быть справедливым надо самому. * Ветрено механика превратности Колесу судьбы диктует ход. Кто творит другому неприятности, Сам в капкан однажды попадет. Род ведут, неся свое тавро, Зло от зла и от добра добро. * Моим сединам оказавший почести, На то, что я в годах, не намекай. В заботливом и вежливом пророчестве Ты мне покоя, друг, не предрекай. Еще я молод и чего-то стою, Еще пленяюсь женской красотою. * Тот не бедняк, кто новые одежды Купить не смог по бедности своей. Бедней его богатые невежды И люди, у которых нет друзей. Но всех бедней улыбчивый завистник, Чужих успехов тайный ненавистник. * Невежество похоже на проказу, Гноятся язвы у него в мозгу. Я, словно врач, по предрассудкам сразу Определить невежество могу. Как прокаженный, должен, может быть Невежда с колокольчиком ходить? * — Меня, — сказал один, — который год Не любит этот и не любит тот, А третьего любовь — любовь казенная, По виду — пламя, а по сути — лед. — Его не возражал я словесам, Он пожинал то, что посеял сам. * Неотличим, клянусь я головой, От холостого выстрел боевой. И больше стало храбрых после боя, Чем было храбрых на передовой. Историограф собственной отваги — Фантаст и на словах и на бумаге. * Меж собой беседуют два века — Мать и дочь, два близких человека. Мыслит дочь светло и непредвзято, Чужды ей законы шариата. А в глазах у матери тревога: — Лань моя, зачем гневишь ты бога? * Держа под рукою бутылку чернил, Разыгрывать стал из себя патриота. И «вывел на чистую воду» кого-то, Кого-то в смертельном грехе обвинил. Имею я к власти лишь просьбу одну: Спаси от таких «патриотов» страну! * Ах, скажи, кому в угоду Молоком зовешь ты воду, Из соломы хлеб печешь, Называешь правдой ложь? Волю дай тебе, ты сдуру Истребишь литературу! * Напрасны были все старания, Тебя не выбрало собрание. Когда авторитета нет, Его не словишь и арканом. И схож со стриженым бараном, Кто потерял авторитет. * За круглым полем щедрого стола Был долог звон заздравного стекла. И целый вечер я держался стойко, А утром: вскачь вселенная пошла… Ах, дуралей! Зачем я выпил столько? В башке моей звенят колокола. * Успех человеческий — старый кочевник — Приходит к достойным. И в этом, брат, суть. Когда тебя честно обходит соперник, Подножку не ставь ему. Рыцарем будь! А станешь завидовать — жить не захочешь, Сам свое бедное сердце источишь. * Меня ты женолюбцем называешь, Не обижаюсь я. Ну что ж, зови! Ты одного еще не понимаешь: Что я, земной, замешен на любви. Со мной ее и радости и раны, Я не произошел от обезьяны. * Бывает, что раздор в семье иной Начнется между мужем и женой. И видно всем, как в зеркале житейском, Закат любви стал этому виной. Ушла любовь, как солнце с небосвода, А начиналось все с ее восхода. * Одного, кто достойней и лучше, Из мужской избери ты среды, А поклонников прочих не мучай, Не дразни. Стерегись чехарды. А не то проглядишь — и осел Сядет рядом за свадебный стол! * — Эй, редактор, не режь мою строчку, Лучше палец ты мне отруби. Удали запятую иль точку, Только строчку мою не губи. Ты — не ножницы, я — не бумага, Соверши милосердье и благо. * На лихоимстве свой не строй достаток, Опасна алчность — пагубная страсть. Кто украдет, кто снизойдет до взяток, Тому в позоре долго ли пропасть? Раскаянье бывает слишком поздним, Когда возмездье проявляет власть. * Верблюду горб в дороге, как назло, Натерло деревянное седло. Но седоку с надменной вышины В глазах верблюда слезы не видны. Беды верблюжьей не в седле причина, А в седоке: недоглядел, скотина. * Узнавший радость позже, чем другие, Друг позвонил, а было время сна. — Проснись! — сказал. — Есть новости благие! Сейчас зайду. Готовь кувшин вина! — Полнее радость он переживает, Ведь первозданней для него она. * — Проснись, — заворковала возле уха С улыбкою лукавой молодуха. Я говорю: — Быть мы не можем парой, Ты — молода, а я, смотри какой! — Она в ответ: — Ах, греховодник старый! — И обняла арканящей рукой. * У лицемерья два гонца, Два вероломных близнеца. Один мне шепчет: — Дорогой! — И льстит в глаза при этом, А за спиной меня другой Чернит пред белым светом. * Я очарован был до немоты Красавицей, откинувшей яшмак. Она сказала: — Слишком робок ты! — И бросила цветок в меня: — Чудак! — Влюбленно я смотрю вослед плутовке И чувствую, что связан без веревки. * Когда б интригу млад иль стар Принес однажды на базар, Я за любую цену откупил бы Произведенный подлостью товар. Его забросив в бездну океана, На мель я посадил бы интригана. * Взявшись за гуж, Не скажи, что не дюж, Если не мальчик ты, Если ты — муж. Славные так завещали мужи: — Вылезь из кожи, а слово сдержи! * Извечно обновляется сознанье — Природы наивысшее созданье. Но иногда, как бы в пещерной темени, Под полушарьем собственного темени Дикарству предается человек, Хоть на дворе стоит двадцатый век.

ЗЕЛЕНЫЙ ЧАЙ

В моей равнинной стороне, Привычкой дорожа седою, Ни дома и ни в чайхане Его не пьют перед едою. Не схож он с водкой оттого И с ледяной водой колодца, Что пред едою от него Во рту лишь горечь остается. Всему свой срок, всему свой час. И после сытного обеда Отраден каждому из нас Он, как сладчайшая беседа. И ходит грудь, легко дыша, И, бодрость придавая силам, До самых пальчиков по жилам Блаженство льется не спеша. И те минуты мне милы, Милы и дороги по праву, Когда из чистой пиалы Пью чай, заваренный на славу. Пускай ваш чайник в должный срок Разгорячится, словно кречет. И если кто-то занемог, Зеленый чай его излечит.