Советская поэзия. Том первый
Шрифт:
‹1939›
* * *
Так ждать, чтоб даже память вымерла, Чтоб стал непроходимым день, Чтоб умирать при милом имени И догонять чужую тень, Чтоб не довериться и зеркалу, Чтоб от подушки утаить, Чтоб свет своей любви и верности Зарыть, запрятать, затемнить, Чтоб пальцы невзначай не хрустнули. Чтоб вздох и тот зажать в руке, Так ждать, чтоб, мертвый, он почувствовал Горячий ветер на щеке. ‹1942›
* * *
Когда я был молод, была уж война, Я жизнь свою прожил — и снова война. Я все же запомнил из жизни той громкой Не музыку марша, не грозы, не бомбы, А где-то в рыбацком селенье глухом К скале прилепившийся маленький дом. В том доме матрос расставался с хозяйкой И грустные руки метались, как чайки. И
‹1945›
* * *
Я смутно жил и неуверенно, И говорил я о другом, Но помню я большое дерево, Чернильное на голубом, И помню милую мне женщину, Не знаю, мало ль было сил, Но суеверно и застенчиво Я руку взял и отпустил. И все давным-давно потеряно, И даже нет следа обид, И только где-то то же дерево Еще по-прежнему стоит. ‹1945›
* * *
Ты говоришь, что я замолк, И с ревностью и с укоризной. Париж не лес, и я не волк, Но жизнь не вычеркнешь из жизни. А жил я там, где, сер и сед, Подобен каменному бору, И голубой и в пепле лет, Стоит, шумит великий город. Там даже счастье нипочем, От слова там легко и больно, И там с шарманкой под окном И плачет и смеется вольность. Прости, что жил я в том лесу, Что все я пережил и выжил, Что до могилы донесу Большие сумерки Парижа. ‹1945›
* * *
Чужое горе — оно как овод, Ты отмахнешься, и сядет снова, Захочешь выйти, а выйти поздно, Оно — горячий и мокрый воздух, И как ни дышишь, все так же душно. Оно не слышит, оно — кликуша, Оно приходит и ночью ноет, А что с ним делать — оно чужое. ‹1945›
ЙОХАННЕС СЕМПЕР
(1892–1970)
С эстонского
У МОРЯ
Там — торная дорога без преград. Здесь — вольно плещется волна, морская глубина. Там — жалкий маскарад, актеры в мертвых позах, столы в бумажных розах. Стряхни с себя, освободись же ты от смертного удушья суеты. Здесь по ночам гудят седые волны, соленый ветер ноздри мне щекочет. Недаром юность хочет плыть не по торному пути — постранствовать, за счастием брести, все испытать, все сжать в своей горсти, во все проникнуть, всем плениться и ритмами вселенной опьяниться. Я жду ответа от пучины — дай в руки мне ключи первопричины! Со всех сторон вопросов череда: зачем родился я, куда я сгину, что раньше срока нам сгибает спину, что разрушает навсегда? Что у машины и на пашне гнетет и гонит бедный люд? Откуда голод, враг всегдашний, зачем закон неправ и лют? Откуда гнет? Откуда голод? Зачем весь мир войной расколот? Зачем взывает к нам о братстве не нами выдуманный бог? Где истина? Как до нее добраться? Чей лозунг чист, и не убог, и стоит крови, пролитой так щедро? И вдруг шальным порывом ветра все выходы и входы отперты, все с петель сорваны ворота. Растет поток рабочего народа. Их лица в саже, стиснуты их рты, охрипшие взывают голоса. Подъяты красных флагов паруса. А впереди — морская ширь, краса! Все прошлое смывают эти волны! И, новой жизнью безраздельно полный я, слепо ищущий ответов, — я точка, я ничто. Но сердце, бурной музыки отведав, морским прибоем залито! А те вопросы, та тоска рассыпались крупинками песка. Отлив сменяется приливом, и плещет жизненный поток в могуществе нетерпеливом, капризен, нежен и жесток. И блещет вольная пучина. Сверкает шторм. Встает рассвет. Всему отжившему — кончина, всему живущему — привет! ‹1921›
МОЛЧАТЬ НЕТУ СИЛЫ
Молчать нету силы, и с каждым биением пульса крепчает возмездье, и все, чем мы живы, становится местью, жестокой расплатой за горе народа на родине милой. Замученных слышим призывы недолго до срока: замечется недруг проклятый в мученье предсмертных конвульсий. Мы бешеных псов от родного прогоним порога. О, родины зов! Драгоценное пламя в нас брошено, и недруга в дрожь оно ввергает в бою, полыхая, как пламя, над нами. Зловещие вести льют масло в огонь нашей боли глубокой, взывая к отмщенью, — скоро, о, скоро мы будем в дороге, примчимся, как ветер весенний, в родные просторы… В просторы могил, пустырей и развалин. Край
отчий, о, как ты печален! Приветствую берег твой в пене. К лесам и лугам простираю руки. Как труден был год разлуки — изранивший сердце год. Но если наш дом стал глухим пепелищем, но если любимых в живых не отыщем, нас все-таки горе дугой не согнет. Народ мой, расправишь подбитые крылья, вздохнешь, мой любимый, полною грудью* и, пепел страданья сметая огнем, ты весь напряжешься в последнем усилье — воспрянешь, — и сложат свободные люди сказанье о мужестве гордом твоем. ‹1942›
КАК БЫ СМОГ ТЫ ЖИТЬ?
Если б не было поддержки друга в дни, когда тебе бывало туго и когда ты шел над крутизной узкой каменистою тропой, — как бы смог ты жить? Если б не было твоей любимой, нежности ее незаменимой, если бы из кубка твоего не пила она с тобой всего, что тебе так щедро наливали, доброй радости и злой печали, если б в одиночестве текла жизнь твоя без света и тепла, — как бы смог ты жить? Если б на войне, в огне сраженья, ты поверил бы хоть на мгновенье в то, что победим не мы, а враг и над миром воцарится мрак, если б, с кочки поглядев болотной, ты нашел людскую жизнь бесплодной, если б не учил тебя народ далеко заглядывать вперед, — как бы смог ты жить? ‹1957›
ИСКУШЕНИЕ СТАТЬ МОЛОДЫМ
Что ж, мудрости драгоценной накоплено постепенно немало за век, что прожит… И нет былых опасений, что ливень недоумений тебя огорошит. Ты не путаешь белое с черным, искреннее с притворным: стали — вот чудеса! — зорче твои глаза. А если в глухом лесу заплутаешь во тьме предутренней, знаешь — звезды спасут или выручит компас внутренний. Он отличит непреложно верную цель от ложной. И все-таки, все-таки хочется снова стать чистым, белым листком, скинуть ношу былого, расстаться с привычным заплечным мешком — уж слишком с его содержимым знаком! Расстаться, расправив спину, с обличьем закостенелым, сделаться влажной глиной, стать юным и неумелым, дерзким, наивно-простым… Стать молодым! Когда неизбывной силой душа до краев полна, когда гуляет по жилам опьянение без вина, что шепчет тебе: «Хоть в огонь», — ты главного не проворонь! И готов ты без долгих сборов сорваться в далекий край: где-то будет заложен город, где-то надо убрать урожай! Ты не пожмешь плечами, ты не скривишь лица, а тут же вместе с друзьями сбежишь с крыльца. И готов по ночам в беседах растрачивать страсти молодо, — пока что тебе неведом тот факт, что молчанье — золото. А то в тишине напряженной летишь по дорожке гаревой на глазах у всего стадиона к ленте алой, как зарево. Или мяч посылаешь в ворота, не зная: дошел — не дошел, но тысячи юных глоток сообщают с восторгом: «Го-о-о-ол!» А то, вскочив на трибунах с толпой голосистых и юных, ликуя, кричишь: «Победа!» — и бьешь по плечу соседа. И крепок душой и телом, и труд никакой не труден, и силы расходуешь смело, знаешь — их не убудет. Тебе испытать их любо: ринуться буре навстречу или на сцену клуба выйти со смелой речью. Не разменивать ни в какую совесть свою и честь, выкладывать напрямую все, как оно есть! Уметь по отвесному льду взбираться на высоту, не быть в переделках трусом, за шагом оспаривать шаг, чтоб водрузить наш стяг над каким-нибудь новым Эльбрусом! ‹1958›
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
(1892–1941)
* * *
В черном небе слова начертаны — И ослепли глаза прекрасные… И не страшно нам ложе смертное, И не сладко нам ложе страстное. В поте — пишущий, в поте — пашущий! Нам знакомо иное рвение: Легкий огнь, над кудрями пляшущий, — Дуновение вдохновения! ‹14 мая 1918 г.›
* * *
Как правая и левая рука — Твоя душа моей душе близка. Мы смежены, блаженно и тепло, Как правое и левое крыло. Но вихрь встает — и бездна пролегла От правого до левого крыла! ‹10 июля 1918 г.›
* * *
Стихи растут, как звезды и как розы, Как красота — ненужная в семье. А на венцы и на апофеозы — Один ответ: «Откуда мне сие?» Мы спим — и вот, сквозь каменные плиты, Небесный гость в четыре лепестка. О мир, пойми! Певцом — во сне — открыты Закон звезды и формула цветка.
Поделиться с друзьями: