Советская поэзия. Том второй
Шрифт:
У МАТЕРИ
На дворе все в янтарном огне, Нив зеленых огонь — не помеха, Улыбаясь, счастливое, мне, Бродит детство мое под орехом. И все ближе, а я все слепей, И уходит оно, голубое, — А вот мать силой ласки своей Видит нас пред собою обоих. И сияет небес высота, Я один с этим сном златокудрым, В нем наивность и вся доброта, А во мне — бурной юности утро. Где-то песня зари расцвела, Мы не спали ночей, чтоб иметь ее, Между нами большая дорога легла, Встала пятая доля столетья. МОЛОДОЙ ВИНОГРАДНИК
Он не высок, его не украшает Наряд парчовый цвета бирюзы. Как козьи рожки, нежно выступают Побеги вновь посаженной лозы. Но скоро-скоро развернутся почки, Как
* * *
Лишь ветер подует в дубраве И снегом потянет с вершин, — В бокале блеснет саперави, В столовой зажжется камин. И явится столик нежданно, И гости покажутся вдруг. Кувшинчики, словно фазаны, Пред ними усядутся в круг. Сначала их робкие взоры Бегут к потолку, но потом Мечты их несутся в просторы, Весельем дыша и вином. Несутся в окно, в палисадник, Над полем летят в тишине, Где дремлет в снегу виноградник И ласточек видит во сне. * * *
Пускай безумцем буду я для мира, — Ты моего желанья не забудь: Могилу мне под алычою вырой, Ее цветы мне урони на грудь. Когда ты сжечь захочешь сердце это — В любом саду среди окрестных гор Из розового персикова цвета, Из ярких маков разведи костер. Тогда я в дымных траурных обновах, Как ивериец, в бурке, на коне, На крыльях — нет! — на ирисах лиловых К небесной потянусь голубизне. Я обезумел в день цветенья мира. Когда и я покину белый свет, Могилу мне под алычою вырой, Сожги в цветах. Других желаний — нет. ГРАД
Шла разбойничья рать, Сумасшедшая конница Листья срыву сбивать, — Ветви гнутся да клонятся. Вихрь был послан вперед Брать деревья под локти. Цвета женского ногтя Лепестки — вразлет! Косит град — Коса блещет, Пляшет град — Листва плещет. Он добычу наудачу Выбирает по пути, Бьет в лицо из девяти Длинноствольных дамбачей. Как вино шипучее, Градины колючие Переполнили пруды, Бьются около воды. Не из клювов ли певучие Уронили их дрозды? Колыбель моя в небесах, Дни младенчества улетели. Этот град, этот звонкий прах — Только бисер на колыбели. Подошла на цыпочках мать К белоснежной моей постели. Ах, как мог я так долго спать! Листья сорваны, ветви смяты, По стволам пробегает дрожь. Был на ноготь розоватый Каждый лепесток похож. Блещет небо грозным оком, И, рванувшись наугад, Двинулись одним потоком Ветер, небеса и град. Град и ветер схлынут мгновенно. Хочешь ли ты стихи сложить, Чтобы они пошли по Вселенной Градом греметь и грозой кружить? Ты не желаешь пути другого, Только бы с бурей и веком в лад! Где же твое заповедное слово, Слово прямое, как этот град? Иль в грозовом орлином клекоте Голос твой трепетный пропадет, Так же как цвета женского ногтя Все лепестки — вразлет? АНВАР АДЖИЕВ{24}
(Род. в 1914 г.)
С кумыкского
* * *
Когда Ильич в весенний день с детьми шел по лугам, — то солнце, как златой олень, легло к его ногам. Когда со стариками он беседовал зимой, — буран, внезапно усмирен, замолк, как бы немой. Когда с друзьями в знойный час повел он разговор, — то белый дождь пустился в пляс долиною меж гор. Когда же Ленин, прям и строг, с врагами шел на бой, — то каждый враг увидеть мог твердыню пред собой! ‹1969›
ВИКТОР БОКОВ{25}
(Род. в 1914 г.)
* * *
Отыми соловья от зарослей, От родного ручья с родником, И искусство покажется замыслом, Неоконченным
черновиком. Будет песня тогда соловьиная, Будто долька луны половинная, Будто колос, налитый не всклень. А всего и немного потеряно: Родничок да ольховое дерево, Дикий хмель да прохлада и тень! ‹1954›
* * *
Я видел Русь у берегов Камчатки. Мне не забыть, наверно, никогда: Холодным взмывом скал земля кончалась, А дальше шла соленая вода. Я видел Русь в ее степном обличье: Сурки свистели, зной валил волов, На ковылях с эпическим величьем Распластывались тени от орлов. Я видел Русь лесную, боровую, Где рыси, глухари-бородачи, Где с ружьецом идут напропалую Охотники, темней, чем кедрачи. Я видел Русь в иконах у Рублева — Глаза, как окна, свет их нестерпим! Я узнавал черты лица родного, Как матери родной, был предан им. Ни на каких дорогах и дорожках Я, сын Руси, забыть ее не мог! Она в меня легла, как гриб в лукошко, Как дерево в пазы и мягкий мох. ‹1965›
* * *
Прекрасный подмосковный мудрый лес! Лицо лесной реки в зеленой раме. Там было много сказок и чудес, Мы их с тобой придумывали сами. — Загадывай желания свои! — К тебе я обратился — я волшебник! И замолчали в чащах соловьи, И присмирел над Клязьмою ольшаник. — Стань лесом для меня! — И лес растет. И я не я, а дерево прямое. — Стань для меня ручьем! — И он течет И родниковой влагой корни моет. — Стань иволгой! — И ты в певучий плен Сдаешься мне в урочище еловом. — Стань соловьем! — И серебро колен Рассыпано по зарослям ольховым. — Стань ландышем! — Пожалуйста! — И я, Простившись и с тобой и со стихами, Меняю сразу форму бытия И для тебя в траве благоухаю! И тихо говорю тебе: — Нагнись! — Гляжу в глаза, в которых нет испуга. Молю кого-то высшего: — Продлись Свидание цветка с дыханьем друга! Я — лес, я — ландыш, я — ручей, я — клен, Я — иволга, я — ты в каком-то роде! Когда по-настоящему влюблен, Тебе доступно все в родной природе! ‹1966›
ДОРОХОВЫ
Цвет черемухи пахнет порохом, Лебединые крылья в крови. Уезжает четвертый Дорохов, Мать родимая, благослови! Первый пал у Смоленска, под Ельней, Не напуганный смертью ничуть, В тишину запрокинув смертельно Свой пшеничный, смеющийся чуб. А второй — где отыщешь останки? Подвиг мужествен, участь горька, Стал он пеплом пылающим в танке И героем в приказе полка. Третий Дорохов в рукопашной На окопы фашистов шагнул. Как ветряк над рязанскою пашней, На прощанье руками взмахнул. Что с четвертым? И он, бездыханен, В госпитальной палате лежит. Нагибаются сестры: — Ты ранен? — Но четвертый… четвертый молчит. Ходит Дорохова и плачет, Ходит, плачет и ждет сыновей. Никакая могила не спрячет Материнских тревог и скорбей. И лежат в позабытой солонке, Тяжелее надгробий и плит, Пожелтевшие похоронки, Где одно только слово: убит. Чем утешить тебя, моя старенькая, Если ты сыновей лишена? Или тем, что над тихою спаленкою Снова мирная тишина? Знаю, милая, этого мало! Нет их! Нет! Свет над крышей померк. Для того ли ты их поднимала, Чтобы кто-то на землю поверг? Ты идешь с посошком осторожно Вдоль прямого селенья Кривцы. Под ногами звенит подорожник, Осыпая лиловость пыльцы. ‹1959›
ТЕПЛО ЛЬ ТЕБЕ?
Тепло ль тебе, вечер, ходить по земле босиком? Не зябко ль? Не дать ли чего-нибудь на ноги, милый? Ты будешь сегодня всю ночь пастухом, А стадо твое — светлый месяц и звезды в заливе. Бери кнутовище и хлопай веселым кнутом, Чтоб знали коровы, жующие вику, Что звезды имеют дела с пастухом, И мирно пасутся, и нет бестолкового крику! Тепло ль тебе, вечер? Росою покрылась трава. От речки туман подымается белобородый. А где-то во ржи возникают простые слова, И входят без шума и в душу и в сердце народа. Ты где прикорнёшь? В камыше, в шалаше, на мосту, На сером настиле парома, пропахшего потом лошадным? Трава луговая вздыхает легко: — Я расту! — И небо весь луг обнимает объятьем громадным. Тепло ль тебе, вечер? Возьми-ка тамбовский зипун, Зайди на конюшню, приляг и поспи на попонах. — Зачем мне зипун? Не озябну! Нагреет табун, Упарюсь в пастушьих бегах и заботах о звездах и конях!
Поделиться с друзьями: