Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог. Том 1. Немые фильмы (1918-1935)

— Дайте мне.

— Мал еще, подрасти! — проворчал Васильич и сунул кружку в руку плосколицего.

Плосколицый нехотя взял кружку, но тут взгляд его заострился, впился в содержимое кружки, а рука уже привычно взбалтывала его и подносила ко рту.

— Вот это да! Вино!

— Вино?

— Здорово!

— А говорил чай! Ха-ха-ха!

Васильич снова налил:

— Ну, вояки, налетай!

Его окружили, толкаясь.

— Ты смотри, и молокосос туда же!

— Я думал чай, пить хочется.

— Чай! Ха-ха-ха!

— Не все сразу, не все сразу! — приговаривал Васильич, наливая очередному жаждущему. — Пей за здоровье тетушки Нади-эдже!

— Будь здорова, тетушка Надя!

Васильич протянул кружку Аману.

— Выпей глоток. Или учителя не пьют?

— По праздникам, — усмехнулся Аман и взял кружку. — Хорошая у меня соседка Надя-эдже. Но думаю она не обидится, если я выпью этот глоток не за нее, а за нашу скорую, товарищи, победу.

— Правильно! За победу!

— За скорую победу!

6

Для бойцов, прибывших с пополнением из запасного полка, все было новым и чужим. Они жались друг к другу, кто-то пытался шутить, но шутки не получалось, и всех постепенно охватывало уныние.

Старшина, указавший землянку, бросил на ходу: "Располагайтесь!" — и исчез куда-то.

Прошел добрый час, а ими никто не интересовался. Постепенно скованность отпускала, люди осваивались, послышались подначки, смех.

Время от времени доносилась автоматная очередь, похожая на треск сухих веток. Вначале это вызывало любопытство. И только.

Парни ехали сюда с полной уверенностью, что попадут в мясорубку. А тут светит солнышко, где-то что-то потрескивает. Лишь изредка настораживает внимание вой пролетающего снаряда или мины. Успокаивало, что все проносилось мимо и разрывалось где-то далеко.

В землянку никто не вошел. Сгрудили у входа сброшенные, натрудившие плечи вещмешки.

Самый старший из пополнения, с висками, чуть тронутыми сединой, расположился, как дома: снял сапоги и, блаженствуя, шевелил затекшими пальцами.

Он смотрел на повеселевших парней и где-то в самой глубине его души дрожала тревога: ничего-то они не понимают! И он не знал, хорошо это или плохо — их неведение. Понимал, как трудно придется, потому что много больше, чем они, повидал в жизни. Да, фашистов бьют на всех фронтах, но гитлеровская Германия еще сильна, и сколько еще придется положить жизней, прежде чем придет желанная победа.

Он оглядывал местность, куда они прибыли. Про себя отметил, что позиция отрыта недавно. Сырая, наброшенная солдатской лопатой земля, пластами лежала по одну сторону траншеи и отсвечивала в солнечных бликах.

Взял ком земли, бережно, словно ломоть хлеба, поднес к лицу. Что-то давно забытое подкатило к сердцу. Раздувая ноздри, задышал глубже, чтобы успокоить заколотившееся вдруг сердце.

Кто-то опустился рядом.

— Ох и жиру в этой землице!

Говорить не хотелось. Но он ответил:

— Да, земля хороша.

Помолчав, добавил:

— Зерно бы в эту землю бросать, а не железо. Рожать ей надо, земле, а она в муках смертных корчится.

— Ну, Васильич, ты все одно как писатель чешешь! Верно, любили тебя за твой язык, а?

— Пустобрех ты, Пашка, вот что я тебе отвечу. И все-то ты высмеиваешь, и всех-то ты подначиваешь. Не надоело?

— Завидует! — подал голос сидящий неподалеку парнишка. Неспокойный осенний ветер налетел на русую его голову, играл редким хохолком, лохматил его то в одну сторону, то в другую. И был парнишка похож на жеребенка-сосунка, который только-только встал на свои ломкие ноги и вскидывает шею, — охота мир повидать, да от мамки боязно оторваться. Словно привязанный, ходил парнишка за Васильичем.

Вот и теперь хотел подсесть поближе, но побоялся, что окажется не ко времени. Ишь как блаженствует Васильич на солнышке, даже глаза закрыл.

Но вот, как всегда, вразвалочку, нахальной своей походкой подошел Пашка Кержач. Толкнув Васильича, уселся рядом. И взревновал "жеребенок", и пожалел, что упустил время. Надо было опередить Пашку. Да что теперь поделаешь! А Пашка взялся подначивать Васильича. Этого "жеребенок" выдержать не мог.

— Завидует, что вас уважают! — подал он голос.

Пашка скривил губу.

— Замолчь, сосунок, а то!..

Никто не заметил, как рядом оказался черноволосый сержант. Подтянутый, как и подобает командиру, он позволил себе, вопреки уставу, лишь чуть сдвинуть набок пилотку. Эта небольшая вольность располагала к себе и как бы подчеркивала характер человека, не "сухаря".

— Что за шум, а драки нет? — осведомился он. — Кто зачинщик?

— Пусть этот… заткнется, — цыркнул Пашка слюной в сторону "жеребенка", — а то я за себя не отвечаю.

Сержант посуровел.

— Не заводись, Кержач! Не до того сейчас.

Пашка, юродствуя, поднял руку в лихом приветствии.

— Слу-ушаюсь, товарищ политрук!..

— Перестань! — рассердлися сержант. — Не называй меня политруком!

— Что так?

— Звание это заслужить надо!

— Вы и заслуживаете, зря, что ли, нам газетки почитываете, — продолжал дурачиться Пашка. — Информацию всякую разводите?

— Не хочешь — не слушай.

Васильич потянулся за портянкой.

— Аман, раздобудь где-нибудь газетку. С этим переходом совсем от жизни отстали. Поспрашивай у здешних ребят.

Сержант повернулся, готовый идти, но остановился, заметив, что к ним кто-то приближается.

— Кажется, наш старшина.

— Нет, офицер вроде, — раздумчиво проговорил Васильич, прищурившись и посмотрев в сторону, откуда приближался тонконогий и казавшийся строго стройным офицер.

— Ага, офицер, — примирительным тоном подтвердил Кержач.

Васильич ловкими движениями бывалого солдата спеленал ноги провяленными на солнышке портянками, сунул в сапоги. И когда офицер подошел, он уже стоял рядом со всеми, приветствуя его.