Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

МИХАИЛ КУЛЬЧИЦКИЙ

Михаил Валентинович Кульчицкий родился в 1919 году в Харькове. Отец его, профессиональный литератор, погиб в 1942 году в немецком застенке.

Михаил Кульчицкий, окончив десятилетку, некоторое время работал плотником, потом чертежником на Харьковском тракторном заводе. Проучившись год в Харьковском университете, перевелся на второй курс Литературного института им. Горького. Одновременно давал уроки в одной из московских школ.

Писать и печататься Кульчицкий начал рано. Первое стихотворение опубликовал в 1935 году в журнале «Пионер». В Литературном институте сразу обратил на себя внимание масштабностью таланта, поэтической зрелостью, самостоятельностью мышления. Преподаватели и товарищи видели в Кульчицком сложившегося поэта, связывали с ним большие надежды.

С первых дней Великой Отечественной войны Кульчицкий в армии. В декабре 1942 года он окончил пулеметно-минометное училище и в звании младшего лейтенанта отбыл на фронт.

Михаил Кульчицкий погиб под Сталинградом в январе 1943 года.

Стихотворения, созданные Кульчицким в армии, о которых он упоминает в письмах, не сохранились.

265. «Друг заветный! Нас не разлучили…»

В. В.

Друг заветный! Нас не разлучили Ни года, идущие на ощупь, И ни расстояния-пучины Рощ и рек, в которых снятся рощи. Помнишь доску нашей черной парты — Вся в рубцах, и надписях, и знаках, Помнишь, как всегда мы ждали марта, Как на перемене жадный запах Мы в окно вдыхали. Крыши грелись, Снег дымил, с землей смешавшись теплой, Помнишь — наши мысли запотели Пальцами чернильными на стеклах. Помнишь столб железный в шуме улиц, Вечер… огоньки автомобилей… Мы мечтали, как нам улыбнулись, Только никогда мы не любили… Мы — мечтали. Про глаза-озера. Неповторные мальчишеские бредни. Мы последние с тобою фантазеры До тоски, до берега, до смерти. Помнишь — парк. Деревья лили тени. Разговоры за кремнями грецких. Помнишь — картами спокойными. И деньги Как смычок играли скрипкой сердца. Мы студенты. Вот семь лет знакомы Мы с тобою. Изменилось? Каплю. Всё равно сидим опять мы дома, Город за окном огнится рябью. Мы сидим. Для нас хладеет камень. Вот оно, суровое наследство. И тогда, почти что стариками, Вспомним мы опять про наше детство. Февраль 1939

266. КРЕСТЫ

М. Шолохову

На Кубани долго не стареют, Грустно умирать и в сорок лет. Много раз описанный, сереет Медленный решетчатый рассвет. Казаки безвестного отряда (Рожь двадцатый раз у их могил) Песню спели, покурили рядом, Кое-кто себя перекрестил. Самый молодой лежал. И ясно Так казалось, что в пивной подвал Наркомпрод царицынский, вглядяся, Зубы стиснув, руку подавал. То не стон зубов — еще нет срока. То не ключ охранника в замке. То не сумасшедшая сорока На таком же взбалмошном дубке. Да и то не сердца стук. То время Близит срок шагами часовых. Легче умирать, наверно, в темень. И наверное, под плач совы.  …………………………… Чистый двор, метенный спозаранок, И песок, посыпанный в зигзаг. Рукавом отерши с глаз туманок, Выстроиться приказал казак. И построилися две шеренги отдаль, Соревнуясь выправкой своей. Каждый пил реки Кубани воду, Все — кубанских золотых кровей. Есаул тверезый долго думал. Три креста светились на груди. Все молчали. Он сказал угрюмо: «Кто с крестом на сердце — выходи». Пленные расхристывали ворот: «Нет, нас не разделит жизнь и смерть! Пусть возьмет их ворон или ворог!» — И бросали золото и медь. И топтали крест босые ноги. Всех ворон гром снял со всех дубков. И плыли глазницы над дорогой Без креста впервые казаков. 1939

267. КРАСНЫЙ СТЯГ

Когда я пришел, призываясь, в казарму, Товарищ на белой стене показал Красное знамя — от командарма, Которое бросилось бронзой в глаза. Простреленный стяг из багрового шелка Нам веет степными ветрами в лицо… Мы им покрывали в тоске, замолкнув, Упавших на острые камни бойцов… Бывало, быть может, с древка он снимался, И прятал боец у себя на груди Горячий штандарт… Но опять он взвивался Над шедшею цепью в штыки, впереди! И он, как костер, согревает рабочих, Как было в повторности спасских атак… О, дни штурмовые, студеные ночи, Когда замерзает дыханье у рта! И он зашумит!.. Зашумит — разовьется Над самым последним из наших боев! Он заревом над землей разольется, Он — жизнь, и родная земля, и любовь! 1939

268. «Самое страшное в мире…»

Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю Котовского разум, Который за час перед казнью Тело свое граненое Японской гимнастикой мучил. Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю мальчишек смелых, Которые в чужом городе Пишут поэмы под утро, Запивая водой ломозубой, Закусывая синим дымом. Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю солдат революции, Мечтающих над строфою, Распиливающих деревья, Падающих на пулемет! Октябрь 1939

269. БЕССМЕРТИЕ (Из незавершенной поэмы)

Далекий друг! Года и версты, И стены книг библиотек Нас разделяют. Шашкой Щорса Врубиться в твой далекий век Хочу. Чтоб, раскроивши череп Врагу последнему и через Него перешагнув, рубя, Стать первым другом для тебя. На двадцать лет я младше века, Но он увидит смерть мою, Захода горестные веки Смежив. И я о нем пою. И для тебя. Свищу пред боем, Ракет сигнальных видя свет, Военный в пиджаке поэт, Что мучим мог быть — лишь покоем. Я мало спал, товарищ милый! Читал, бродяжил, голодал… Пусть: отоспишься ты в могиле — Багрицкий весело сказал… Одно мне страшно в этом мире: Что, в плащ окутавшися мглой, Я буду — только командиром, Не путеводною звездой. Военный год стучится в двери Моей страны. Он входит в дверь. Какие беды и потери Несет в зубах косматый зверь? Какие люди возметнутся Из поражений и побед? Второй любовью Революции Какой подымется поэт? А туча виснет. Слава ей Не будет синим ртом пропета. Бывает даже у коней В бою предчувствие победы… Приходит бой с началом жатвы. И гаснут молнии в цветах. Но молнии — пружиной сжаты В затворах, в тучах и в сердцах. Наперевес с железом сизым И я на проволку пойду, И коммунизм опять так близок, Как в девятнадцатом году. …И пусть над степью, роясь в тряпках, Сухой бессмертник зацветет И соловей, нахохлясь зябко, Вплетаясь в ветер, запоет. 8–9 ноября 1939

270. МАЯКОВСКИЙ (Последняя ночь государства Российского)

Как смертникам жить им до утренних звезд, И тонет подвал, словно клипер. Из мраморных столиков сдвинут помост, И всех угощает гибель. Вертинский ломался, как арлекин, В ноздри вобрав кокаина, Офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н, Подбирая по буквам вина. Первое — пили борщи Бордо, Багрового, как революция, В бокалах бокастей, чем женщин бедро, Виноградки щипая с блюдца. Потом шли: эль, и ром, и ликер — Под маузером всё есть в буфете. Записывал переплативший сеньор Цифры полков на манжете. Офицеры знали — что продают. Россию. И нет России. Полки. И в полках на штыках разорвут. Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.) Пустые до самого дна глаза Знали, что ночи — остаток. И каждую рюмку — об шпоры, как залп В осколки имперских статуй. Вошел человек огромный, как Петр, Петроградскую ночь стряхнувши, Пелена дождя ворвалась с ним. Пот Отрезвил капитанские туши. Вертинский кричал, как лунатик во сне: «Мой дом — это звезды и ветер… О черный, проклятый России снег — Я самый последний на свете…» Маяковский шагнул. Он мог быть убит. Но так, как берут бронепоезд, Воздвигнулся он на мраморе плит Как памятник и как повесть. Он так этой банде рявкнул: «Молчать!» — Что слышно стало: пуст город. И вдруг, словно эхо, в дале-е-еких ночах Его поддержала «Аврора». 12 декабря 1939

271. БУДНИ

Мы стоим с тобою у окна, Смотрим мы на город предрассветный. Улица в снегу, как сон, мутна, Но в снегу мы видим взгляд ответный. Этот взгляд немеркнущих огней Города, лежащего под нами, Он живет и ночью, как ручей, Что течет, невидимый, под льдами. Думаю о дне, что к нам плывет От востока, по маршруту станций. Принесет на крыльях самолет Новый день, как снег на крыльев глянце. Наши будни не возьмет пыльца. Наши будни — это только дневка, Чтоб в бою похолодеть сердцам, Чтоб в бою нагрелися винтовки. Чтоб десант повис орлом степей, Чтоб героем стал товарищ каждый, Чтобы мир стал больше и синей, Чтоб была на песни больше жажда. 1939?

272. ХЛЕБНИКОВ В 1921 ГОДУ

В глубине Украины, На заброшенной станции, Потерявшей название от немецкого снаряда, Возле умершей матери — черной и длинной — Окоченевала девочка У колючей ограды. В привокзальном сквере лежали трупы; Она ела веточки и цветы, И в глазах ее, тоненьких и глупых, Возник бродяга из темноты. В золу от костра, Розовую, даже голубую, Где сдваивались красные червячки, Из серой тюремной наволочки Он вытряхнул бумаг охапку тугую. А когда девочка прижалась К овалу Теплого света И начала спать, Человек ушел — привычно устало, А огонь стихи начинал листать. Но он, просвистанный, словно пулями роща, Белыми посаженный в сумасшедший дом, Сжигал Свои Марсианские Очи, Как сжег для ребенка свой лучший том. Зрачки запавшие. Так медведи В берлогу вжимаются до поры, Чтобы затравленными Напоследок Пойти на рогатины и топоры. Как своего достоинства версию, Смешок мещанский Он взглядом ловил, Одетый в мешок С тремя отверстиями: Для прозрачных рук и для головы. Его лицо, как бы кубистом высеченное: Углы косые скул, Глаза насквозь, Темь Наполняла въямины, Под крышею волос Излучалась мысль в года двухтысячные. Бездомная, бесхлебная, бесплодная Судьба (Поскольку рецензентам верить) — Вот Эти строчки, Что обменяны на голод. Бессонницу рассветов — и На смерть: (Следует любое стихотворение Хлебникова) Апрель 1940

273. ДОЖДЬ

Дождь. И вертикальными столбами Дно земли таранила вода. И казалось, сдвинутся над нами Синие колонны навсегда. Мы на дне глухого океана. Даже если б не было дождя, Проплывают птицы сквозь туманы, Плавниками черными водя. И земля лежит как Атлантида, Скрытая морской травой лесов, И внутри кургана скифский идол Может испугать чутливых псов. И мое дыханье белой чашей, Пузырьками взвилося туда, Где висит и видит землю нашу Не открытая еще звезда. Чтобы вынырнуть к поверхности, где мчится К нам, на дно, забрасывая свет, Заставляя сердце в ритм с ней биться, Древняя флотилия планет. 1940