Современная испанская повесть

В конце концов, дядю Альфонсо вполне можно было пожалеть, если учесть, какие несчастия преследовали его жизнь.

Кабинет был большой, может, слишком большой комнатой, отделанной темным деревом, которое блестело, как полированный металл; вглядевшись внимательнее, посетитель замечал, что там много мебели, но, если не разглядывать, а просто идти по ней, она казалась заброшенным и пустым залом. Вероятно, такое впечатление складывалось из-за ее размера. В глубину, в самый темный угол, втиснулся большой письменный стол, украшенный резными изображениями битв Александра Великого; он весь был завален бумагами, почти покрывшими телефон и распятие позеленевшей бронзы. В противоположном углу, напротив большого зеркала, висевшего на стене, находился руль одного из кораблей, разбитого у берегов коварного Альбиона; на этом руле со временем по очереди повиснут, словно распятые, все три огромных полосатых кота, и никогда не станет известно, кто и зачем совершит это жертвоприношение, да еще такое злодейское. Над зеркалом, почти под самым потолком, в раме эбенового дерева висе ла карта Хуана де ла Косы [32] . Кроме того, по всей комнате были наставлены столики, лампы, выцветшие, потертые кресла и маленькие скульптуры из яшмы и алебастра, какие-то высохшие растения, стеклянные пепельницы, всегда сверкавшие чистотой. С потолка, покрытого сложными лепными украшениями на мавританские мотивы, свисали две люстры — естественно, всегда зажженные. Стены большей частью занимали полки, забитые книгами, а оставшееся пространство закрывали два портрета, Франко на поле битвы и Гитлера, и бесчисленное количество эстампов с изображениями кораблей всех времен и всех типов. Наконец заметим, что там был радиоприемник, проигрыватель и огромный телевизор — один из первых в Испании, когда о них почти никто и понятия не имел. Примерно такова была берлога, в которой всемогущий Альфонсо медленно пожирал сам себя до самой смерти, не нанося, однако, урона своей власти.

32

Хуан де ла Коса (1460–1509) — испанский географ и мореплаватель, сподвижник Колумба, создатель карт вновь открытых земель.

Упомянув о руле в кабинете, о карте Хуана де ла Косы и о многочисленных изображениях кораблей, заполонивших стены, необходимо сказать о том, что было, помимо нерожденного сына, наибольшей известной неудачей Альфонсо, то есть о его призвании военного моряка. Наверняка тоска о море заполняла большую часть времени, которое он проводил в этой комнате. По утрам, очень рано, он брался за руль и, вглядываясь в безбрежные океанские просторы, отраженные в зеркале, маневрировал, уточнял румбы, путаясь в терминологии, о которой не имел ни малейшего понятия. Время, минута за минутой, проходило в подобных занятиях. Так силен был в нем этот комплекс, что одно время не только он сам носил капитанскую форму, но и повелел слугам одеваться матросами, указав им обязанности, которые они обязаны были исполнять на борту дома — корабля. В конце вахты мореплаватель садился к столу и записывал в бортовой журнал события дня. Эта тетрадь в черной пластиковой облояске оказалась одной из немногих вещей, спасшихся от катастрофы, и попала ко мне после окончания решающей бури, которая и вызвала кораблекрушение. Читая эти, на первый взгляд бессмысленные, страницы, понимаешь, что в черной тетради заключепо все, все происшедшее за эти годы отражено в рей, иногда прямо, а иногда в метафорах, однако не слишком сложных. Надо отметить, например, внимание, уделявшееся таким датам, как 1 апреля 1949 года, когда франкистская Испания праздновала десятилетие победы, или день, когда русские возвели стену, разделившую Берлин, чему, по утверждению Альфонсо, были явные предзнаменования — накануне, по его словам, на руле оказался первый дохлый кот; день, когда он проявил беспокойство по поводу отсутствия преемника, понимая, что когда-нибудь и сам умрет, и потому подумал усыновить ребенка из сиротского приюта — ведь нельзя же признать свое бессилие и допустить, чтобы все перешло его придурковатому брату Либерио или сыну Матиаса, странному мальчику, который не перестал ему нравиться и который, возможно, ненавидит его, хотя никогда и не говорит об этом; и последняя, отмеченная в тетради, дата — день смерти Франко, которую он расценивал с удивительной точностью как предвестие собственной кончины. После этой заключительной записи Альфонсо, казалось, просто ждал смерти.

Иногда по вечерам в кабинете собирались друзья, чтобы помолиться или по определенным дням послушать по радио речи каудильо, а затем обсудить их, так как в них всегда было что-то такое, о чем можпо поговорить. В таких случаях, успокоив свою совесть, они нередко заканчивали вечера настоящими оргиями с песнями и выпивкой, и мы постепенно привыкали к тому, что сеньору Вальмаседа, совершенно пьяную, приходилось провожать домой не менее пьяным священнику или полковнику. В таком же состоянии покидали собрание монах, Педро Себастьян и, в тех редких случаях, когда он присутствовал, человек с разноцветными глазами. Дядя Альфонсо единственный оставался трезвым, никаких пороков за ним не знали — ведь пороки притупляют мыслительные способности, а ему приходилось всегда поддерживать их па должном уровне, чтобы справляться с огромным количеством дел, которыми он всегда был завален. Часто говорили, будто дядя Альфонсо не знает устали и воля его несгибаема. И потому нередко в его кабинете свет горит всю ночь напролет, что и было неопровержимым доказательством всего вышеизложенного. Правда, другие говорили, что, наперекор сложившемуся мнению, дядя Альфонсо напивается ежедневно, в одиночестве или вместе со своим рабом — легионером, хотя надо отметить, что никто и никогда не мог этого утверждать. Но конечно, по естественному ходу событий все это однажды начало меняться, количество действующих лиц — сегодня донья Энрике- та, завтра священник, потом один кот, потом другой — стало сокращаться, пока Альфонсо не остался в одиночестве. В таком одиночестве, что не в состоянии был даже добиться общества Педро Себастьяна, который вел роскошное свинское существование, с ленивой наглостью присвоив кресло хозяина в столовой и кровать в главной спальне для своих гнусных любовных приключений с несчастными служанками; вполне понятно, что прекратить все это было некому, так как даже Сегунду такие пустяки не волновали.

В связи с недоказанными слухами о том, что он напивается в одиночку, говорили также, будто бы иногда по воскресеньям, с утра, когда Клара входила к нему, чтобы приготовить все к приходу священника, служившего мессу, она находила Альфонсо спящим на полу, по нему ползали черные пауки и в первый раз она подумала, что он умер и труп уже разложился, так как его впд и запах в комнате производили именно такое впечатление.

Дела не всегда шли гладко, так как, помимо нескольких плохих урожаев вследствие засухи или других стихийных бедствий, конфликты следовали один за другим, особенно в сороковые годы, когда еще многие крестьяне не поняли происшедших перемен, а в этом ничего хорошего не было — люди беспокоились, чего-то просили, требовали, а потом даже начинали угрожать и переходили к борьбе, как то было в случае, когда управляющему — об этом уже упоминалось — грозили смертью и не раз покушались на него, так что вынудили его принять — по совету хозяина, отдававшего приказы единолично, и это надо иметь в виду для полного понимания дела, — решительные меры, дабы избежать революции, результаты которой никому заранее не известны, так как хотя и нельзя думать, что поденщики могут одержать верх, но в мутной воде все что-то теряют.

Дело состояло в том, что по решению Альфонсо фонтан на площади в деревне, входившей в его наследственные владения, начал извергать вино из всех четырех труб в день его свадьбы. Он хотел, чтобы таким образом жите-ли деревни тоже участвовали в торжествах по поводу столь счастливого события. Удивление было не маленьким, да и разговоров хватало. Но потому, что голод был силен, а желание забыться еще сильнее, люди стали требовать вина, и надо было видеть, какое веселье и опьянепие охватило их, и в конце концов они объединились. Многие мужчины и дети, от слабости не способные перенести даже запаха вина, стали валиться на землю, где большинство так и проспало всю ночь. В шуме прозвучало несколько чувствительных «ура» в честь ВСТ и НКТ [33] , но на них не обращали внимания, и гражданские гвардейцы, улыбаясь, притворились глухими. Одни плясали, другие плакали, третьи хотели умереть тут же, у фонтана, и просили, чтобы их не трогали, пока они не лопнут. Раздавались также «ура» в честь Альфонсо и управляющего, который вместе с семьей с удовольствием наблюдал это зрелище, стоя на балконе своего дома.

33

Всеобщий союз трудящихся и Национальная конфедерация труда — анархистские организации, сыгравшие большую роль в период Республики.

На следующее утро все было так, словно ничего не произошло. Но что-то происходило. Что-то, не ускользнувшее от внимательных глаз десятников и управляющего, а перемена эта состояла в том, что крестьяне выглядели более спокойными, умиротворенными и даже довольными. Управляющий довел это до сведения Альфонсо, который так и сиял от достигнутого успеха, и они вместе решили продолжить эксперимент, давший такие прекрасные результаты.

И в самом деле, каждый вечер, когда работники возвращались с поля, фонтан начинал извергать даровые красные потоки, и длилось это два — три часа, пока все не напивались допьяна. Тогда управляющий подавал с балкона условный знак, и алькальд, ждавший на балконе аюнтамьенто, перекрывал вино. Последствия не могли оказаться более благоприятными: с каждым днем пили все больше, работали меньше, так как постепенно теряли силы, зато люди становились спокойнее и, главное, меньше разговаривали, что было чуть ли не самым важным. У этих людей в потухших глазах таились под пеплом упреки, надо было как-то погасить их, а лучше вина, средства не придумать. Конечно, у многих из них отобрали их клочки земли, дома, скот, а такое не прощают и не забывают, когда есть время на то, чтобы постоянно возвращаться к прошлому.

Все было хорошо, все шло хорошо, чему вредило, например, то, что несколько сумасшедших, потерявших надежду, повесились на оливах, или то, что на улицах валялось все больше пьяных, они становились лентяями, предпочитали просить милостыню, а не работать и не могли дождаться, когда настанет вечер и можно будет напиться, и многое — многое другое тоже не приносило вреда. Так все и шло до того дня, когда вернулся в деревню человек, прозывавшийся Пепе Кристиано, ибо таково было его имя. Никто не знал, откуда вернулся этот человек, одни думали — из тюрьмы, другие — из лесов, но никто не мог ничего утверждать. Неизвестно, имело это отношение к нему или нет, но через несколько дней после возвращения Пепе Кристиано люди шли с работы и по обыкновению направились к фонтану, из которого четырьмя струями полилось вино, лишь только они появились, но все, как один, остановились на приличном расстоянии от зловредного источника и стояли, спокойно глядя на вино, лившееся долгие часы, и никто, даже алкоголики, не сделали к нему ни шага. Управляющий и алькальд, смотревшие на это каждый со своего балкона, не могли опомниться от изумления. Гвардейцы незаметно заняли стратегические пункты на площади. Когда вино перестало литься, люди молча разошлись по домам. Так было и день, и два.

Шел сбор винограда. Однажды утром, когда сборщики еще только расходились по местам, какой-то ребенок закричал: «Мертвец! Мертвец!» Люди кинулись туда. За двумя высокими лозами лежал Пепе Кристиано с разбитым лицом и израненными ногами, но еще живой. Четверо мужчин подняли его, положили на тележку и отвезли в деревню. По дороге они спрашивали: «Пепе Кристиано, кто тебя так?» Но он не ответил — может, потому, что сил не было, или потому, что не хотел, он сказал только «отвезите меня домой, к врачу не надо», да и то с трудом, прижимая руки к животу, словно там сосредоточилась та жизнь, что в нем еще теплилась.

В тот вечер, как и в предыдущие, в тех, кто стоял и смотрел на льющееся в бассейн фонтана вино, заметно было некоторое беспокойство, особое напряжение. Вдруг со своего балкона управляющий крикнул: «Ну ладно, чего вы хотите?» Раздался одинокий голос: «Мы хотим хлеба для себя и своих детей!» Управляющий быстро влетел в дом и захлопнул двери балкона. Вино перестало течь. И тут разразилась буря криков: «Хотим земли!», «Хотим правосудия для Пене Кристиано!», «Хотим хлеба!», «Хотим правосудия».

На следующий день управляющий отправился к Альфонсо, чтобы поставить его в известность, но до этого он съездил в поле и с вызывающим видом прошелся среди пестрой толпы сборщиков винограда. В какой-то момент один из них выпрямился, вышел вперед и, впившись в управляющего острыми, как кинжалы, глазами, пронзил его густым сосредоточенным голосом: «На днях мы тебя, сукин сын, прикончим!»

Управляющий так боялся тогда, что, как уже отмечалось, разбил во время обеда свои очки, и его меняющиеся глаза открылись немилосердно — любопытным взорам. Позже, уже в кабинете, он изложил происшедшее с яркими подробностями и признался, что боится, как бы это не привело к бунту, который, конечно же, породит неисчислимые последствия. Альфопсо уверенно улыбался и старался успокоить своего слугу, убеждая его, что раз хозяин знает, то не будет ничего, абсолютно ничего, а если что и будет, так только одно — гнусное отребье останется вообще без ничего, так как вино из фонтана теперь не потечет, и скоро мы увидим, как они на коленях будут ползать и умолять, чтобы из фонтана снова потекло вино. Несомненно, в тот день Альфонсо дал управляющему подробные инструкции, как покончить со сложившимся тяжелым положением, потому что в последующие дни начались столь страшные события, что чуть больше чем через неделю жизнь в деревне стала тихой и спокойной, как прежде.

Однажды вечером, в час вина, которого уже не было, на колокольне зазвонил колокол, и так странно, точно веревку дергал ребенок, упорно пытавшийся заставить его звучать. Толпа подняла глаза и в отверстия па звоннице увидела, что на языке колокола раскачивается безжизненное тело Пепе Кристиано. С порога аюнтамьенто за толпой наблюдал гвардеец. Молча поднялись за трупом несколько человек и молча отнесли его домой. Никто ничего не сказал. Никто ничего не сказал и на следующее утро, когда арестовали одного, другого, третьего и того, кто осмелился угрожать управляющему. И больше никто ничего не говорил, даже когда их самих хватали и безжалостно избивали среди ночи. Если такое случалось с кем-то, два дня он сидел дома, чтобы оправиться, и возвращался на работу — или не возвращался, если его увольняли, — словно в постели его продержала легкая простуда.