Современная испанская повесть

Но это, без сомнения, было давно. Говорят же, что у всех бывает свое Ватерлоо, а Ватерлоо для таких, как Альфонсо, означает упадок физических или моральных сил, который уже не позволяет им властвовать, как во времена расцвета. Иногда случается, что самые незначительные трудности превращаются в непреодолимые препятствия для того, кто с возрастом от избытка власти уже не хочет, не может или не умеет бороться с ними. Упадок Альфонсо был явным. Тому столько накопилось доказательств, что их просто невозможно перечислить. После возведения берлинской стены, например, Альфонсо стал управлять домом посредством декретов, которые писал сам, а по стенам развешивал Педро Себастьян. Так, ничего необычного не было в том, чтобы наткнуться на висевший на стене лист бумаги, на котором крупными буквами значилось ДЕКРЕТ, а ниже «всему населению» предписывалось с нынешнего дня и в связи с тем, что ночные шумы в подвале, которые не удалось устранить, мешают восстановлению сил, ночь считать днем, а день ночью, то есть спать все должны днем, а ночью работать, а также принять к исполнению следующее: во избежание путаницы в общении называть ночь днем, а день ночью. Это только к примеру. Или вот еще: в связи с созданием нового общества было приказано все картины в коридоре повернуть лицом к стене, так как мы не должны иметь ничего общего со злосчастным прошлым. Из этого становилось ясно, что Альфонсо запутался, так как обычпо он выступал в качестве продолжателя семейных традиций.

Я не мог бы сказать, было ли дело в обыкновенной мании величия, которую объяснить совсем нетрудно. Но трудно признать, что человек в своем уме, если он способен на такие вещи, как случай с книгами. Поясню: в самое последнее время Альфонсо тратил очень много денег, каждый день посылая Педро Себастьяна по всем книжным лавкам города на поиски «марксистских», антирелигиозных и порнографических книг с заданием покупать их и приносить к нему в берлогу. Потом Альфонсо целыми днями терпеливо рвал их на странички, а получившиеся в результате кучи бумаги сжигал во дворе.

В последние годы много необъяснимого случалось в этом доме. Злополучный 1968, например, вошел в историю как «год мух»; вероятно, из-за дерьма и гнили, скопившихся в кабинете и на самой особе хозяина, дом заполонили сонмы мух, сделав невозможными сон и саму жизнь и еще невозможнее — общение с Альфонсо, потому что, видимо, именно он привлекал этих отвратительных насекомых, так как, где бы он ни был, пад ним жужжало непроницаемое грязное облако, а если он шел куда-нибудь, они следовали за ним, как за горшком сладчайшего меда.

Еще много было всякого. Но, быть может, самым выдающимся его деянием, из-за последствий, к которым опо привело, был приказ, отданный Овидио в минуту тяжелейшей депрессии, вызванной, вероятно, мучительными угрызениями совести. Начиная с этого дня и вплоть до самой смерти, которую Альфонсо уже предчувствовал, шофер должен был ежедневно отвозить по букету цветов вдове Матиаса, а также на могилы брата, отца и племянника Альфонсито.

Овидио обещал выполнять это поручение и так и поступал дня два — три. Но потом, поняв, что дело пошло всерьез, он стал припрятывать деньги, а если по утрам, только проснувшись, хозяин спрашивал, выполняет ли он его приказ, отвечал всегда утвердительно. Через пять- шесть месяцев слуга собрал уже порядочную сумму, и однажды ночью, когда все спали и шум из подвала уже достиг наивысшей силы, Овидио прошел в комнату, где спала кухарка, сказал ей, что уходит, и предложил ей уйти вместе с ним, она, мол, ему подходит, а денег ему и на двоих с лишком хватит. Кухарка сказала, что ей уже ничего в жизни не надо и что ей надо выполнить один обет, но поблагодарила его, пожелала удачи. Овидио потихоньку открыл Бранденбургские ворота и совершенно бесшумно вышел на улицу через гараж, предварительно бросив ненавидящий взгляд на старый надраенный «ситроен». Через несколько недель кухарка получила открытку, в которой Овидио сообщал примерно следующее: жизнь прекрасна, но когда-нибудь он вернется, ведь это все-таки его родипа.

* * *

Коридор, образно говоря, был как бы мостом, перекинутым через бурную реку, один берег которой был границей, то есть Бранденбургскими воротами, а другой — про сторным вестибюлем. В нем стояла тьма, как в туннеле, и иной раз даже догадаться нельзя было, где выход. Оставив в стороне его ответвления, которые охватывали весь дом вокруг патио, можно сказать, что коридором в собственном смысле слова была та его часть, куда выходили главные покои. Не только отдавая дань обыденной жизни, считали эту часть коридора, в которую открывались двери этих комнат, основной, это мнение рождалось и под влиянием того, что здесь находилось нечто такое, чего не было в других его частях, хотя туда выходили комнаты прислуги, там громоздились всякие домашние приспособления и старый хлам. В главном отрезке виселн фамильные портреты, а также многозначительные картины, изображающие исторические события, в которых главную роль играли сомнительные предки. В общем, там была сосредоточена вся история — предполагаемая или действительная — моей знатной семьи.

Я хорошо помню, как в детстве отец или дед — а иногда и оба вместе — объясняли нам с братом разные исторические события, отраженные на картинах, причем форма изложения у них была совершенно различной: дед, казалось, верил своим рассказам и воспринимал их совершенно серьезно, а отец совсем по — другому преподносил нам эти предания, так что если доверять первому, то семья наша никогда не стала бы тем, чем была, без Испании, а если принять за истину точку зрения другого, то все выглядело иначе — страна была бы совсем иной, если бы ее не портили люди, подобные изображенным на картинах. По здравом размышлении понимаешь, что, видимо, в этом и заключается тайна истории: она должна быть в достаточной степени противоречива, чтобы любое ее изложение было правдивым и лживым одновременно, любые доводы — верными и неверными, ведь какой ужас, я думаю, охватил бы того, кто постиг бы абсолютную истину истории.

Однако я бы солгал, если бы не признался, что было время, когда мне нравилось бродить по коридору и останавливаться перед каким-нибудь портретом, анализируя выражение лица. Так, мне казалось, что у одного лицо и взгляд сумасшедшего, у другого — мертвеца, у третьего — труса и так далее. Я разглядывал, изучал их, бранил или презирал со смелостью, которую черпал в знании совер шенных ими глупостей, их ничтожества, а главное, мне придавало духу то, что я знал их слабое место — несмотря на кирасы из раскрашенного картона, сюртуки и жестокие авантюры, они после себя на самом деле ничего не оставили.

В 1522 году отмечен в истории первый из этих призраков, который, перейдя на сторону восставших кастильцев, продавал их обманщикам — фламандцам, и это открылось. Но открылось так поздно и так неудачно, что предатель успел скрыться и найти убежище у своих друзей. Некоторое время спустя, после печальной битвы при Вильяла- ре [34] и казни мятежников, этому примерному слуге чужеземного короля возместили утраты, предложив пост рехи- дора Толедо — колыбели восстания, — где он должен был отличиться в чудовищном подавлении разбитого, обессиленного населения, что он и осуществил, хотя народ не желал признать, что его чаяния потерпели поражение, как не желал с почтением относиться к королю и его посланцам, среди которых был и наш предок. По свидетельству летописей, на знаменитом заседании кортесов, когда они проявили беспокойство в связи с жестокостью преследования подозрительных лиц и размерами, которые оно приняло, знаменитый основатель нашего рода высказался в том смысле, что надо бы повнимательнее изучить биографии и происхождение тех, кто поднял этот вопрос, так как никакие действия не могли быть чрезмерными, наоборот, они недостаточны, чтобы вырвать с корнем зло, приведшее католическую Испанию на грань катастрофы, поставив под угрозу единство страны и наложив запрет на королевскую власть, на которую господь бог в своей неизреченной милости благословил лучшего из государей.

34

В 1521 г. при Вильяларе были разгромлены силы «коммунерос», восставших против абсолютизма за права городов.

Я бы не сказал, что это хорошее начало.

В течение XVI и XVII веков только однажды появляется ясное упоминание о нашей семье, в котором сообщается об американских похождениях алчного монаха, действительно носившего наше имя, что должно подтверждать принадлежность сего священнослужителя к нашему роду, поскольку генеалогические линии были порваны со времен рехидора — карателя «коммунерос».

Пропуская описание жизни и подвигов этого нового действующего лица, не могу не сказать, что, по — моему, во всем этом слишком много выдумки. Ни дедушка, ни впоследствии Альфонсо — ревностный почитатель семейных преданий — не могли мне убедительно объяснить, почему они считают достоянием семьи подвиги и подлости этих людей, у которых с нами — или у нас с ними — общего только и было что фамилия, к тому же одна из самых распространенных в Испапии.

Напротив, никак нельзя отрицать связь со странной и жестокой личностью, которая в первые десятилетия прошлого века выдвинулась благодаря своей способности всегда наилучшим образом применяться к любым обстоятельствам, не подвергаться никаким опасностям в столь бурные времена и, кроме того, непрестанно копить деньги, в результате чего сия особа стала обладать капиталом, ничуть не уступающим самым знаменитым состояниям старинной аристократии, что вместе с умением безоговорочно принимать сторону стоящих у кормила власти затем помогло ему устроиться самому и устроить ближайших родственников на самые прибыльные должности в государстве, армии и церкви. Этот славный человек, который обычно только и делал, что терся вокруг придворных, не успел вернуться, когда наполеоновское вторжение стало неизбежным, и снарядил целую армию, однако не для того, чтобы она присоединилась к патриотам, боровшимся с французами, ничего подобного, а для того, чтобы защищать его имения и от чужеземцев, и от испап- цев. Пока его земли оставались на спорной территории, он властвовал как царек, немилосердно отправляя правосудие, и на совести у него были настоящие массовые казни мужчин, женщин и детей в связи с тем, что среди его приспешников вспыхнуло партизанское восстание. Так кончились заигрывания сельских жителей с борьбой за независимость родины. Это могло бы плохо обернуться для него в будущем, если бы не кстати подвернувшийся ему августовским вечером 1810 года случай, который, несомненно, войдет в анналы героических деяний испанского народа. Судьбе было угодно, чтобы в тот день пределы его владений пересек разъезд французов, отощавших и изможденных, которые беспечно прилегли отдохнуть под оливами. Скоро эти бедняги заснули. Тогда мой милый предок приказал своим «солдатам» зарезать их; приказ был выполнен так, что французы и пикнуть не успели. Это был его единственный вклад в борьбу народа за независимость Испании, но этого хватило, чтобы, раздув

0 соответственно преподнеся этот случай, вернуться ко двору на возможно лучших условиях. Когда на трон своих предков вернулся Желанный [35] , наш героический предшественник с присущим ему здравым смыслом полностью отдался потреблению своих несметных богатств и злоупотреблению ими. Сегодня он был абсолютистом, завтра — либералом, послезавтра — конституционалистом, карли- стомили кем угодно и, как говорят, девяноста лет от роду почил в бозе.

В книгах по истории говорится, что девятнадцатый и двадцатый века в Испании явились трагической чередой гражданских войн. И наверное, это правда, если судить по тому, что происходило в лоне некоторых семей, в том числе и нашей. Вражда и ненависть между моим дедом и его братом, отцом Клары, не единственный случай в нашем семействе.

35

Фердинанд VII (1784–1833) — король Испании в 1808 и 1814–1833 гг. С 1808 по 1814 г. находился в плену во Франции, когда он вернулся в Мадрид, народ приветствовал его криками «Желанный».