Современная польская повесть: 70-е годы

Зарыхта снова вернулся к своему тянувшемуся с утра внутреннему монологу. Ведь он знает сына Качоровского, длинноногого Мирека. Значит, еще одни вариант той же самой истории. Мой конфликт с Янеком. Конфликт Болека с Барыцким. И теперь еще Качоровский, ходячая добродетель, и его сын… Вздор. Нет никаких вариантов одной и той же истории. Есть только разнородность. Есть конфликты, и среди них тот, самый тяжелый, самый болезненный. Ибо он мой собственный. История Янека.

Что с ней делать?

Можно ли вообще что-либо с ней сделать?

А вдруг это мой долг? Вдруг прав Дурбач? У меня нет иных обязательств. Может, это мой последний долг?

Опять закололо сердце, он сунул руку за пазуху, ощутил под пальцами торчащие ребра и тихий перестук изношенного механизма. Старый, кое-как подремонтированный жестяной будильник.

В голосе Рысека звучит неподдельное возмущение:

— Этот Барыцкий влюблен что ли в наши малогабаритные квартиры? Все так говорили сегодня утром в министерстве.

Зарыхту передернуло. Никто из нас не избежит подобного суда. Тех, что придут нам на смену, оценят следующие поколения. Меня осудил Янек, прежде всего меня. Таков был подлинный смысл его бегства. Барыцкого тоже недолюбливали. А он тешил себя иллюзиями, что все обстоит по-другому. Это ему было важно. Сколько раз он говаривал, что после пятьдесят шестого года и пресловутого инцидента с тачкой он не забывает о том, что надо заботиться о хорошей прессе и благосклонности общественного мнения. Именно: о благосклонном vox populi — гласе народа!

Vox populi? Да ничего подобного не существует. Хорошо тому, кто критиканствует из-за угла, всем недоволен. Но ведь и позиции Дурбача не позавидуешь. Никогда бы с таким не поменялся местами. Впрочем, и этих очернителей нашей действительности никто не любит. Так кто же, черт побери, может рассчитывать на симпатии? Наверняка не тот, кто предъявляет требования. Не тот, кто хочет преодолеть застой. Над чем я ломаю голову, — поморщился он, — ведь это и так ясно. Если мне попадался начальник строительства, которого на стройплощадке все любили, это всегда кончалось скверно: для меня, для него, для тех, кто еще вчера превозносил его до небес.

Невзначай он довольно громко застонал, и Собесяк повернулся к нему с деланным участием:

— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Нет, благодарю, — отозвался Зарыхта.

Собесяк молча смотрел на него с минуту, затем проговорил многозначительно:

— Ну и больница, кошмар! Какое счастье, что мы живем в Варшаве, правда?

— В Варшаве тоже всякое случается…

— К счастью, я служу в министерстве. У меня камушки в почках, врач предупреждал, что рано или поздно… — исповедовался он вполголоса. — А я так несерьезно веду себя. Мол, как-нибудь обойдется. Но сегодня вот насмотрелся и просто в ужасе. Ой-ой-ой! Только не в такую душегубку… Хоть бы попасть к настоящему специалисту. Бр-р… прямо дурно делается от одной мысли. — И вдруг бросил шоферу: — Стоп!

Остановились, как заявил магистр, «по малой нужде». Вышли из машины. Зарыхта углубился во тьму, почувствовал под ногами скользкий край канавы, глубоко вдохнул влажный воздух, загустевший от осенних ароматов. Где-то поблизости был лес, еще ближе желтели огоньки и лаяла собака, а почти у самого шоссе зияло во мраке одинокое окно, заполненное голубоватым мерцанием телевизионного экрана. Надо было проехать чуть дальше, — подумал Зарыхта и посмотрел вперед, на дорогу, туда, где словно из подсвеченного барочного фонтана била сверкающая струя — это магистр бесстыдно справлял свою «малую нужду» в сиянии автомобильных фар.

Этот Собесяк действует мне на нервы, — вздохнул Зарыхта. Повернул к машине, забрался в ее темные недра. И сразу же навалились мысли, от которых отвлек его минуту назад магистр со своими камушками в почках.

Значит, о Барыцком говорило все министерство! Vox populi! Зарыхту поразила аналогия. А может, нет никакой разницы? Оскорбительные для него выкрики женщины — разве это не один из вариантов той же самой истории, не такой же глас народа, столь же несправедливый, как и слова этого мальчишки-водителя о Барыцком? Барыцкий, влюбленный в малогабаритность! Я — обижающий рабочего! Так что же действительно принимается в расчет? Наши намерения? К черту намерения! Или факты, поддающиеся проверке факты? Но что такое факты? Что такое поддающиеся проверке факты? То ли, что я не разрешил закончить в Н. строительство больницы? Или то, что Н. неузнаваемо изменился? Что люди могут там жить по-человечески? Очевидный факт! Эта страна, превращенная в гигантскую стройплощадку, пока не прибранную, где полно недоделок и еще недостаточно технической оснащенности, но набирающую размах. Очевидный факт! Нетерпение людей, которым надоели нехватки, тесные квартиры! За какие из этих фактов мы — Барыцкий и я — отвечаем? Мы не устанавливали традиционных вех на кровлях новостроек, не было прощальной пирушки каменщиков. Мы на нее не рассчитывали. Так на что же я мог рассчитывать? На аплодисменты после подъема занавеса? Было и это, тогда, на собрании, где Барыцкий бросал мне правду в лицо. Правду? Моя правда — это мое сердце, надорванное не от крохоборства, и моя жизнь, которую я не разменивал по мелочам.

Итак, поражение, — подумал Зарыхта и впервые за этот день взглянул на себя со стороны. А может, вовсе не было поражения? Если бы не подставлять себя под все новые удары, он мог бы прожить спокойно, в сторонке, сытый, довольный, даже процветающий. Ибо «сторонка» — понятие относительное, скорее проблема «как», нежели «где». Все зависело от меня. Все — кроме решения Янека. А его решение — это его дело. Так к чему же неотступно думать о поражении? Впрочем, разве я поменял бы мое поражение на жизнь Барыцкого? На его женщин, поездки, славу молодецкую. В таком обмене нет никакого смысла. Его жизнь, по существу, ничем не отличается от моей. Тот же самый портной, те же габариты, чуточку иная расцветка ткани не в счет. Оба мы затрепали эти наши костюмы вдрызг, и до чего же быстро. Только трудно примириться с тем, что не проникнешь мыслью в будущее. Смерть плоти — это просто, но чтобы отключалось сознание… Этой смерти я не принимаю. Даже Барыцкий на сей раз, пожалуй, согласился бы со мной.

— Жалко Барыцкого, — неожиданно встрял в его размышления магистр Собесяк, возможно, чтобы смягчить впечатление от бестактных слов Рысека. — Жалко человека, ведь, если и выкарабкается, все равно его спишут. И Паруха жалко. Вот была голова! — Это прозвучало почти искренне.

— На их место придут молодые, — бросил неопределенно Зарыхта.

— Вы полагаете? — понял его буквально Собесяк, и в голосе магистра зазвучала нотка заинтригованности. — Значит, все-таки Плихоцкий?

— Слишком молод, — заявил авторитетно Рысек, лишь с виду поглощенный обстановкой на шоссе. — В автоколонне говорили, что у Плихоцкого нет шансов. Пришлют кого-нибудь.

Vox populi, — подумал Зарыхта. — Как это просто в его представлении: пришлют кого-нибудь.

Они подъезжали к Ловичу, движение становилось все оживленнее. То и дело слепили фары встречных машин. Зарыхту разморило в тепле, он боролся с сонливостью. Так устал, что стоило закрыть глаза — и время путалось. Порой ему чудилось, что это пятьдесят шестой или пятьдесят седьмой год. Они возвращались тогда, как и сегодня, вечером с ярмарки, не на «мерседесе», а на «ЗИСе», машине более внушительных размеров. Зарыхта сидел рядом с Качоровским, у них за спиной дремал утомленный Раттингер, а в другом углу Барыцкий, уже забывший о том, как его прокатили на тачке, шутливо флиртовал с панной Мирочкой, исполненной сердечности и очарования секретаршей, которую в министерстве называли «сексуальной неотложной». На спидометре было «сто», они наконец могли расслабиться под монотонный напев шин, ярмарка прошла успешно, и Зарыхта полагал, что достигнут большой успех: в портфеле он вез подписанный контракт. Чего тогда не накупили у американцев! Башенные краны, трансформаторы, даже тяжелые бульдозеры марки «Мак-Кормик». Не беда, что всего по нескольку штук. Все равно строительные площадки, по крайней мере наиболее важные, преобразятся теперь до неузнаваемости! Поэтому надо ли удивляться его оптимизму?! Энтузиазму! Мальчишеской, несмотря на возраст, наивности. Внезапно Барыцкий положил ему руку на плечо.

— Я едва справился с этой мисс Коллинс, — сказал он. — У нее был истерический припадок, потому и хохотала.

— Других забот у тебя нет? — Зарыхта надулся, ибо не любил, когда над ним потешались.

— Но ее шеф просил как-нибудь ублаготворить тебя. Ему было неловко.

Зарыхта что-то проворчал. Мирочка дипломатично помалкивала. Въехали в узкие улочки Ловича. Барыцкий предложил отведать «на верхотуре» требухи или жаркого.

— Варшава близко, — сказал Качоровский.

Зарыхта поддержал его. Он торопился домой. Прогремел мост. Тянули свою песню шины. Сзади похрапывал Раттингер. Те двое шептали и беззаботно смеялись. Зарыхта воспринимал все это снисходительно.