Современная повесть ГДР

На следующий день мальчик спешил из школы домой. Хильда уже ждала его с готовым обедом. Еще ни разу в будни обед не был таким вкусным. Они смотрели друг на друга поверх тарелок и ждали, кто заговорит первым.

— Когда я вчера позвонила в дверь, ты сказал мне: «Бог в помощь». Что это значит?

— Здесь все говорят друг другу «Бог в помощь».

— И твой отец?

— В последнее время не говорит…

— А что, твоя мать имеет какое-то отношение к музыке?

— Вообще-то нет. Но ей это нужно, по ее словам.

— А зачем?

— Точно не знаю. Она говорит, чтобы развеяться.

— Вкусно?

— Да, ты очень здорово готовишь.

Она схватила его руку и пожала ее. Сердце у него застучало.

Когда она сидела вот так, беззастенчиво положив грудь на столешницу, разведя локти и навалившись всей тяжестью на стол, так что добрая его половина принадлежала ее телу, она казалась ему новой, истинной домоправительницей. Она полностью отдавалась удовольствию от еды: кончик языка нетерпеливо высовывался навстречу ложке, будто заманивая кушанье, прежде чем суп или мясо исчезали за ее полными маслянистыми губами. Мальчик хорошо мог представить себе, как эта женщина, еще храня на себе тепло другого, вскочила с постели, бросилась на вокзал и уехала на поиски любимого. И был благодарен ей за то утро и за ее смелость, потому что иначе никогда не узнал бы, что подобное встречается между людьми, никогда не сидел бы напротив нее и в нем не бродили бы такие тревожные, будоражащие мысли. Он часто думал: мир полон приключений. И вот рядом с ним, за одним столом, частица такого приключения.

Днем мать ходила по городу, пытаясь продать зерно и получить свои небольшие комиссионные. Отец сидел без дела в своей столярной мастерской, беспомощный и растерянный, читал или рисовал, раздумывая, будет ли когда-нибудь работа, потом наведывался к бывшим клиентам, которые не могли больше ему ничего заказать. Кризис усиливался. Охотнее всего отец проводил время в комнатах над точильной мастерской у эмигрантов, где слушал разговоры о положении в мире, о событиях в Советском Союзе, о Троцком, о Сталине, о новом способе строить дома, о республике Биробиджан, о Красной Армии, о положении в рейхе, о том, как развиваются события в Испании. Сколько было всего, о чем стоило думать, и что могло быть прекраснее, чем сидеть и слушать, представляя себе будущее, в котором жизнь обрела бы смысл и каждый человек имел бы работу.

Часы после обеда были для мальчика заполнены Хильдой. Она охотно рассказывала, он слушал, а когда все темы казались исчерпанными, он спрашивал ее о чем-нибудь первом попавшемся, что приходило в голову. Они обсуждали всевозможные вопросы, искали на них ответы до тех пор, пока не находили какое-то решение, которое обоих устраивало. Но стоило ему спросить Хильду о жизни там, в рейхе, как она задумчиво умолкала, и постепенно он начал избегать расспросов, хотя ничто не интересовало его так, как этот третий рейх. В мыслях своих мальчик вмешивался абсолютно во все, что касалось Хильды, но в некоторые области своей жизни она его не допускала. Она любила поесть и легко полнела, тогда переходила на одни только лимоны и худела, пока не заболевала, ее выворачивало наизнанку, и она принималась есть ржаной хлеб. То в рот не брала сладкого, то ложками пихала в себя сахар, снова жевала лимоны, вновь худела до того, что с ног валилась от слабости, но ничего не желала слышать ни о какой еде. Мальчик сидел у дивана и утешал ее. Вместе с ней он пережил ужас при виде первого седого волоса. Молча наблюдал, как она убористо исписывает листки почтовой бумаги розового и желтого цвета. Он не знал, кому предназначались письма. Она подмигивала ему, шутила, заботилась о нем. Он мог спросить ее о чем угодно, во всем с ней советовался. На все у нее был свой взгляд, свое мнение. Она стала членом семьи. Вся жизнь, казалось, сосредоточилась в гостиной, где она и спала.

Время от времени Хильда отправлялась на встречу с Эрихом. Мальчик с нетерпением ждал ее возвращения. Найти Эриха было нелегко, иногда невозможно. Неделями от него не приходило известий. Тогда Хильда становилась тихой, говорила лишь самое необходимое, часами сидела в тесном углу между плитой и мойкой и смотрела пустыми глазами во двор. А то вдруг вскакивала, будто пытаясь стряхнуть мучительные мысли, варила себе ячменный кофе или чистила кухонным ножом яблоко и безучастно отправляла в рот кусок за куском. Потом бросалась стирать, три дня подряд стирала в деревянном чане, полоскала, отбеливала, отжимала, вешала, гладила, носила корзинами белье на чердак или в гладильню. Вносила во все комнаты движение и сумбур, а потом сама залезала в чан, мылась, долго сушила копну черных волос, надевала единственное выходное платье и исчезала. Дня через два возвращалась — сияющая, юная, красивая, сильная. Насвистывая песенку, целовала мальчика влажными приоткрытыми губами и в сотый и в тысячный раз благодарила Томаса и Йоханну за то, что они приютили ее. Но иногда она возвращалась с глазами, полными слез, тихо говорила с матерью, пока у той тоже не влажнели глаза. Отец пытался разогнать плаксивое настроение, укорял Хильду — она, дескать, не ребенок и должна взять себя в руки, ведь от ее слез сил у Эриха не прибавится, да он, видит бог, занят кое-чем поважнее женских слез: стоит ему допустить хоть малейший промах, хоть небольшую ошибку в работе, — можно себе представить, что его ждет.

— Я люблю его, и ничего не поделаешь, даже если мои рыдания — ошибка, я не могу не совершать эту ошибку! — кричала Хильда.

— А вот для него, — говорил отец, с трудом сдерживая голос и темнея лицом, — для него малейшая ошибка может означать смерть.

Хильда порывисто закрывала лицо руками, рыдала и топала ногами, набрасывала на плечи пальто и целую ночь не являлась домой, а на следующий день сидела отрешенная, зареванная. На обед тогда обязательно подавался картофельный суп. Не поднимая глаз, Хильда черпала его ложкой, крепко обхватив левой рукой запястье мальчика; слезы катились по ее щекам и капали в тарелку, а она говорила:

— Если бы я могла его забыть! Гляди не влюбляйся так. Впрочем, и ты никуда не денешься, и тебе достанется…

И она черпала, ела и плакала, шмыгая носом, и так крепко держала его за правую руку, что он вынужден был есть левой.

Интересно, а всегда так бывает, когда ты взрослый и кого-нибудь любишь? Каким беспомощным становится человек, каким беззащитным! И как счастлив, как горд должен быть Эрих, если он все это знает. Говорит ли с ним об этом отец? Или лучше мне ему рассказать? Но отец, наблюдая за мальчиком, бросил однажды как бы между прочим:

— Не рассказывай этого Эриху.

Мальчик кивнул и пошел из комнаты. На пороге он спросил:

— А где бывает Эрих, когда исчезает?

Отец долго молчал, потом жестом подозвал мальчика и сказал, не глядя в глаза:

— Есть вопросы, которые не задают, и есть ответы, которые тут же забывают.

Мальчик промолчал и опять направился к двери.

— А Эриха на каждом шагу подстерегает смерть. Ясно?

Мальчик вышел из комнаты, закрыл дверь и остановился. Он слышал, как отец собирает посуду. Эрих ходит в Германию и возвращается оттуда с донесениями, думал сын, и, если его схватят нацисты, ему конец…

С каждой неделей Хильда занимала его все больше. Он наблюдал за ней, пытаясь открыть в ней то, что до сих пор ускользало от него. Однажды, когда она писала одно из своих розовых писем, мальчик заметил на ее лице счастливую улыбку, а в глазах — слезы. Как бы извиняясь, Хильда бросила на него беспомощный взгляд, достала из ящика комода носовой платок, тщательно расправила его, вытерла слезы и протянула платок мальчику.

— Айва, — сказала она. — Еще от мамы осталось. В нашем белье всегда лежала айва. Весь шкаф пах айвой.

Спустя какое-то время мальчик, проходя по воскресному рынку, остановился. В нос ударил запах айвы — как от платка Хильды. Он обрадовался, увидев на прилавке желтые плотные плоды. Но в кармане было всего несколько геллеров, их хватило только на одну-единственную маленькую айву.

Дома он открыл в комоде отделение для белья и порылся в поисках подходящего местечка, куда бы получше запрятать айву. Под бельем его рука наткнулась на стопку бумаги, и, чтобы не испачкать ее айвой, он вытащил листки из-под белья. Это были те самые узкие розовые листки. «Любимый мой человек», — прочел он, прежде чем успел запретить своим глазам читать, и быстро положил письмо на место. Но, завернув айву в белье и запрятав подальше, он опять вытащил сложенный листок. «Как давно я не видела тебя. А прошла всего лишь неделя. Как хорошо было у тебя. Благодарю тебя за все. Я никогда не забуду этого. Как нежен ты ко мне. Ни один человек в мире не целовал меня так». Мальчик приказал себе положить письмо, а глаза невольно бежали дальше. «Любимый, самый мой дорогой. Каким прекрасным может быть поцелуй! Что ты сделал со мной, я ни о чем больше не могу думать, только об этом. Раньше я не ведала этого чувства. Я до сих пор ощущаю объятия твоих рук. Только бы с тобой ничего не случилось. Я весь день, до поздней ночи думаю о тебе и хочу защитить тебя. Только не исчезай, прошу, зачем мне жить, если не будет тебя. Никто не сможет быть мне ближе, чем ты. Как я могла так долго жить без тебя, мой единственный! Я жду, когда будет от тебя мне знак, и тогда я снова приду к тебе. Нет у меня другой цели в жизни. Ты должен еще долго-долго целовать меня. Это было прекрасно. Но самым прекрасным было…»

Мальчик услышал приближающиеся ко входной двери шаги, быстро сунул розовый листок в белье и запер ящик. Долго занимало его последнее, неоконченное предложение. Если поцелуи были столь прекрасны, то что же было тогда самым прекрасным?

Спустя несколько дней он порылся в ящике в поисках письма, там было пусто. Никогда мне не узнать, что было для Хильды самым прекрасным, думал он и утешался мыслью, что может себе это представить. Но он всегда ощущал как большую потерю то, что так и не узнал этого.