Современная повесть ГДР

О войне, о бункерах, которые строились в горах, об их действенности, их размерах и прочности, о стратегии будущей войны много говорили и завсегдатаи Дома любителей природы. Мальчик поднимался теперь туда только с отцом, потому что мать проверяла бухгалтерию для какого-то торговца зерном.

Когда отец и сын принесли из кухни гороховый суп, к ним подошла Янка. Мальчик обрадовался: в такие дни отец был настроен особенно благодушно. После обеда мальчик пошел по ягоды. Он собирал ежевику, губы и пальцы его скоро совсем посинели. На лугу ниже гостиницы, в высокой сухой траве, он увидел отца и Янку. Они лежали рядом и смотрели в небо. Отец держал Янку за руку. Мальчик повернул обратно в лес и побродил там еще немного. Выйдя из леса, он нашел их обоих на другом месте, рядом с ними сидел Эрих. Место было выбрано так, чтобы никто не мог подойти незаметно. Мальчик подсел к ним. Они не прервали беседы.

Подул ветер, пригнул травы. Задрожали верхушки сосен. Облака набухли, потемнели. Приближался дождь. Разговор шел о возможной мобилизации, о том, какие возраста будут призваны, о командных должностях, об офицерах-немцах, будут ли их посылать на границу, о Красной Армии — действительно ли у нее так много самолетов, чтобы доставить целые дивизии в Богемию и Моравию, о вероятности газовой войны, о близящемся поражении в Испании. Это вызывало мрачные мысли, настроение у всех упало. Только Эрих каждому слову о поражении и бессилии противопоставлял вопрос. Он превращал вопросы в контрвопросы и вскрывал взаимосвязи, которые проясняли возможность новых поворотов. Мальчик думал: как остер его ум, как хладнокровно, непреклонно он держится. А каково бывает ему, когда ночью он лежит в своей комнате, слышит шелест деревьев и думает о доме? Интересно, откуда он родом? Как я рад, как горд, что знаком с таким человеком. Что бы он подумал обо мне, если бы узнал о моих воскресных брадобрейных прогулках с Нечасеком? Вспоминает ли он Хильду? Жалеет ли, что прогнал ее, или он вынужден был ее прогнать? Наверное, ему приказали. Как живет он без ее любви? Или такому, как он, лучше живется без такой Хильды? И как могла она после столь умного человека жить с этим господином Нечасеком? Или она просто так взяла Нечасека к себе, однажды вечером, от отчаяния из-за Эриха, от обиды? А если они переживут войну — или то, что надвигается на нас, — будут ли они тогда вместе? Сойдутся ли опять? Или Нечасек сделал их любовь невозможной? Только бы это было не так, пожелал мальчик. Если наше дело победит, любящие обязательно должны быть счастливы. Он подумал об отце и Янке, но тут же отогнал эту мысль.

Пока он сидел и наблюдал за спорящими, Эрих тоже глядел на него. Заметив это, мальчик спросил:

— Почему ты больше к нам не приходишь? Мы были бы так рады.

— Приду, — пообещал Эрих, — после, когда мы снова сможем быть самими собой.

Ветер усилился, становилось прохладно. Все поднялись.

Эрих сказал отцу:

— Разве мы знаем, кто будет нас однажды расспрашивать? Или допрашивать. Тебя, меня и даже мальчика. Разве не лучше нам пока ничего не знать друг о друге? Может, от этого будет зависеть наша жизнь.

Воцарилось молчание. Эрих с напускной улыбкой сказал:

— Я ведь майский ребенок. Ты же знаешь, нам везет, только надо смотреть в оба. И остерегаться сильных чувств.

— Вы оба майские дети. Малыш тоже майский ребенок, — заметил отец.

Янка посмотрела на мальчика, тот не понял и переспросил:

— Я ведь родился на сретенье Марии, в феврале.

— Вот именно, — сказала Янка и, как ему показалось, лукаво подмигнула.

Обходя болотистое место, они отстали от Эриха и отца, и мальчик, пользуясь случаем, спросил, что все же значит «майский ребенок». Янка ответила:

— Есть такое поверье, будто дети, зачатые в мае, всю жизнь беспомощны против любви. Чувства играют у них первую роль. Так люди говорят.

Они нагнали мужчин. Янка взглянула на отца и сказала, обращаясь больше к нему, чем к мальчику:

— Но бывает такое не только у майских детей.

Внезапно полил дождь и промочил их до нитки.

Хозяин гостиницы затопил большую печь. Все сидели, тесно прижавшись друг к другу, сушили куртки и рубашки. Кто-то рассказывал о многоэтажных домах в Москве с центральным отоплением, где во всех помещениях поддерживается нужная температура. Одни находили это очень современным, другие хвалили печное отопление, которое не снижает влажности воздуха. От комнатного отопления перешли на башенки и украшения, которые теперь вошли в Москве в моду. Разгорелся спор, является ли это отклонением от основного направления прогрессивной архитектуры. Нашлись защитники и противники, предлагались обоснования, высказывалось непонимание. Настроение поднялось, потому что всем было ясно, что речь здесь идет о большем, нежели об архитектуре и стиле. От непонимания в этих вопросах скоро перешли на непонимание в гораздо более важном. Назывались имена людей, которые были известны большинству в зале, всего несколько лет назад они сидели здесь вместе со всеми за столами и с открытым сердцем и подкупающей искренностью говорили и думали о деле, которое было для всех самым главным. Трудно было представить себе, что они стали предателями и врагами. Сумерки проникли в зал. Но света не зажигали. В полутьме говорилось легче, свободнее. Мальчик попробовал вспомнить людей, о которых шла речь, их черты, одежду, их голоса, но понял, что, кроме имен, ничего о них не знает. А некоторых он не помнил даже по именам.

Зазвучал голос Эриха, мальчик закрыл глаза, чтобы лучше слышать.

— Я встречал предателей, — говорил Эрих, — а за них я обе руки готов был положить в огонь. — Он говорил громче обычного, торопливо и почти угрожающе. — И тому, кто этого еще не понял, я повторяю: речь идет о жизни и смерти.

Тон его не допускал возражений. Будто он хотел разом покончить со всеми разговорами, будто не желал больше ничего об этом слышать. Будто такой разговор мог чему-то повредить. С каждым словом росло его возбуждение. В Эрихе появилось то, чего прежде мальчик никогда в нем не замечал, — раздражение по отношению к спрашивающим: против кого готовится следующая война. Кого мы должны защищать в ней? В чем наша сила и в чем слабость?

— А для тех, других существует вообще только один вопрос: как нас уничтожить. Все иные вопросы обсуждать уже незачем. Каждый день приближает нас к войне. Тот, кто забудет это хотя бы на миг, будет к ней причастен.

Янка сказала:

— Полностью согласна с тобой.

Но Эрих даже не кивнул ей. Мальчик прислонился к спине Эриха. Какой он сильный, как перекатываются мускулы под свитером, когда он говорит, думал мальчик.

Расходились поздно — уже затемно. Одежда была еще влажной от дождя. Мальчик отстал от отца и Янки он хотел побыть один. Он размышлял о только что услышанном, пытался представить себе, как будет выглядеть война, будут ли идти бои здесь, в горах, разрушат ли город, их дом, квартиру, можно ли от этого где-нибудь укрыться. Он вспомнил фильмы про войну, хотя, верно, предстоящая война не будет похожа на ту, из фильмов. Английские и американские фильмы про войну, не считая коротеньких стычек с пальбой и драками, были даже веселыми. У немцев же было посерьезнее. Только Луис Тренкер вносил некоторую долю оживления в горные бои. Зато очень смешными были итальянские солдаты. Они боялись тирольцев и говорили на ломаном немецком. На пасху мальчик видел в маленьком кинотеатрике на окраине города русский фильм. «Истинные патриоты» даже устроили по этому случаю скандал. Речь в фильме шла о будущей войне. Показывали нечто совершенно невероятное, фантастическое, и все же казалось, будто это происходит или произошло в действительности. В самый обычный день, как всякий другой, люди сидели на балетном представлении, вдруг задернули занавес, и публике сообщили, что на страну напали враги. Юный пионер обратился с воззванием к сидящим в зале пионерам. Потом падали газовые бомбы, очень много стреляли, в конце картины горел самолет, который сбил отец юного пионера, и на секунду видно было, как на крыле машины плавится серебряная свастика. Зрители аплодировали, а на улице их поджидали «истинные патриоты» выкриками «русские холуи» и издевательской песнью. В газетах с национальным самосознанием стояло: так вот он каков, этот советский дух, этот сеятель ненависти между народами. Вот чего стоят миролюбивые речи советского министра иностранных дел в Женеве.

Мальчик нагнал в темноте Янку и отца, все трое взялись под руки и запели: «Но сурово брови мы насупим, если враг захочет нас сломать. Как невесту, родину мы любим…» Янка все время пела: «И свое отечество мы любим», а отец упрямо поправлял: «Как невесту, родину мы любим». Они даже поспорили, может ли быть у пролетария отечество или нет. Единодушие в данном вопросе достигнуто не было.

Когда отец и мальчик остались одни, отец сжал его руку, оба думали о прекрасном дне, о матери, которая ждала их, и о Янке.

— А она тоже майский ребенок?

— Нет, — ответил отец, — она родилась в начале весны.

И это было приятно мальчику. Когда они пришли домой, мать сидела, склонившись над расчетами.

Ночью мальчик проснулся. Будто кто разбудил его. В голове сверкнули слова «майский ребенок». Он вдруг понял, почему он майский. Перед днем его рождения существовал ведь и день его зарождения! День в мае! Он откинул одеяло, приподнялся в кровати и посмотрел на родителей. Отец лежал на спине, глубоко дыша открытым ртом, мать — на боку, подтянув колени, положив правую руку отцу на плечо. Так, значит, в мае. Почему мысль об этом была столь нова и столь волнующа для него. Он пытался вспомнить события, произошедшие с ним в мае, но припомнил немногое. Майские бдения в церкви капуцинов. А ведь родители поженились там, в этой церкви. Это не приходило ему на ум, когда он сидел на светлых скамьях и разглядывал девочек. Почему-то ни разу он не подумал, что здесь, на этом самом месте родители после венчания позировали фотографу, что они стояли здесь задолго до того, как он родился. Ему казалось, будто мир родился вместе с ним и никаких праздников и будней до него и быть не могло.

И еще один майский вечер он вспомнил. Перед ним на пюпитре лежали раскрытые ноты этюда. Он старательно водил смычком, но результат его стараний был весьма посредственным. Окно было открыто. Учитель стоял рядом и виртуозно сопровождал его мелодию блестящими импровизациями, но это был уже не флейтист городского театра Рёрль, а господин дипломированный инженер, который учил его играть на скрипке только из любви к музыке, учил раскованно, весело, без досады и угроз, по-доброму, с огромным терпением, подбадривая ученика, когда тот совсем терял веру в себя. Мать часто встречала этого человека во время деловых поездок. Они разговорились, он узнал о ее трогательном отношении к музыке и предложил прислать к нему сына, чтобы попробовать еще раз. И вот, субботу за субботой, ближе к вечеру, в печальнейший час дня, мальчик спешил на окраину с футляром под мышкой, полный страха перед тем, что его ожидает, движимый лишь чувством долга перед матерью и господином инженером. Он сознавал всю тщетность этих попыток, надеялся лишь на чудо, разочаровываясь раз от разу все больше, и втайне молил высшие силы, чтобы всему этому пришел когда-нибудь конец.

В тот майский вечер мать предупредила, что придет их послушать. Комнату заполнял теплый воздух, из сада доносились смутные дурманящие ароматы, щелкал соловей. Смычок мастера летал и прыгал, стремительно взбегая по струнам то вверх, то вниз, наполняя комнату и сад мелодичными каденциями и арпеджио. Мальчик скупо, деревянно водил наканифоленным смычком по грифу новой, недешево обошедшейся скрипки и удивлялся, как человек, стоящий с ним рядом, претворяет детские упражнения в классическое совершенство.