Современная повесть ГДР

Я не могу воспрепятствовать тому, чтобы в моих представлениях тотчас не начинал раскручиваться перечень моих грехов. Словно он лежал подготовленный для выдачи по требованию. При этом от понятия грех я давным-давно отреклась. Но сказывается непреодоленное воспитание.

Уже во время нашей первой встречи, в 1958 году, она производила двоякое впечатление. Целых двадцать пять лет назад это было.

Двадцать пять лет? Я: студентка-физик. Третий курс. Платиновая блондинка, причесанная в стиле Мэрилин Монро. Покачивающаяся пышная нижняя юбка. Обтягивающий тонкий свитер.

И запечатлевшееся воспоминание. Торжественное заседание. Столетие со дня рождения Планка. Распоряжение: быть наготове, чтобы заполнить пустующие места. Наше воодушевление еще столь велико, что мы и этакое стерпели. Присутствовать. Увидеть и услышать великих людей. Макса Фольмера, Густава Герца, Макса фон Лауе, Отто Гана. А кто эта женщина там на сцене? Лаборантка Отто Гана. Как же ее зовут? Лизе Майтнер. Никогда не слышала. Ей пришлось эмигрировать. А то она бы присутствовала при открытии расщепления ядра. Ах вот что. Это, стало быть, политический жест. Впечатление производит приятное. Однако держится с какой-то робостью. Не соответствует обстановке. И конечно же: черное платье и пучок. И — я получила на экзамене отметку хуже, чем заслужила, поскольку в мой глубокий интерес к физике не верят.

Мне было восемьдесят!

А мне — двадцать!

10

Весной 1907 года Отто Ган защитил докторскую диссертацию в области радиохимии и положил начало работам в этой области в Берлине. Он искал поддержки какого-либо физика. Они были ровесники, он ничего не имел против женщин. Работали они в институте Эмиля Фишера, который не разрешал ей встречаться со студентами. Ган для своих работ по радиохимии получил помещение в полуподвале, в бывшей столярной мастерской, с отдельным входом. Здесь ей позволено было работать.

Когда два года спустя обучение женщин в высших учебных заведениях в Пруссии было разрешено законом, Фишер сразу же отменил прежнее ограничение. Вообще он поддерживал ее по мере сил. В Институте химии были ассистенты, которые, встречая ее и Гана вместе, демонстративно здоровались: «Добрый день, господин Ган!» Но благодаря Планку, ассистенткой которого стала Лизе Майтнер, она быстро вошла в круг берлинских физиков.

Я подхожу к шкафу, беру книгу, открываю и читаю: «Если женщина — что, правда, не часто, но все-таки иногда бывает — обладает особыми способностями к работе над проблемами теоретической физики и к тому же ощущает в себе склонность проявить свой талант, тогда, считаю я, несправедливо, как в личном, так и в деловом отношении, отказывать ей с самого начала из принципиальных опасений в средствах к обучению в высшем учебном заведении; я охотно, насколько это вообще сообразуется с университетскими порядками, разрешу ей — с испытательным сроком и с правом отмены этого разрешения — присутствовать на моих лекциях и семинарах, в этом смысле у меня до сих пор был только положительный опыт.

С другой стороны, я придерживаюсь того мнения, что подобный случай можно рассматривать только как исключение… в целом же следует со всей серьезностью подчеркнуть, что сама природа предназначила женщину к профессии матери и хозяйки дома и что законами природы ни при каких обстоятельствах нельзя пренебрегать без тяжких последствий, каковые в этом случае особенно сильно проявятся у подрастающего поколения». Знаете, кто это написал? Спрашиваю я.

Нет.

Макс Планк.

Очень правильно.

Что, вскричала я, а вы сами?

Я — исключение. Возражает Лизе Майтнер.

А я? Что я такое?

11

Все было таким волнующим и таинственным. Беспримерный поворот в естественнонаучном мышлении. Совершенно новые, до того даже не угадываемые физические представления. Смелые концепции. Уравнение единой теории поля Гейзенберга. Физика двадцатых годов. Гёттинген. Берлин. Копенгаген. Что-то еще доносилось до нас через те страшные годы. Еще сохранялось некое воспоминание, воздействующее на нас как непреодолимая притягательная сила. Словно можно было на этом воспоминании что-то строить. Словно наука есть нечто абстрактное. Не связанное с ее носителями.

Солнечный апрельский день. Мы втроем стоим перед Государственной оперой, на Унтер-ден-Линден. Видим, как входят туда приглашенные. Пытаемся опознать того или другого. И принимаем решение каждый для себя: мы будем с ними. Со временем.

Двум другим это было, казалось, предопределено, и они уже теперь подчиняли все этой цели. Они составляли элиту нашего курса. Я же была всего-навсего добротный середняк. И кроме того, я хотела быть женщиной. Я угадывала честолюбивые планы своих сотоварищей. Но меня они в расчет не принимали. Ненависть, порожденная дискриминацией, может стать огромной движущей силой. Во всяком случае, я достигла вершины быстрее, чем предполагала в ту минуту. После третьего курса наши дипломы признали и по ту сторону границы. Они мыслили весьма по-хозяйски — в том, в другом немецком государстве.

Но сейчас пока что солнечный апрельский день. Перед Государственной оперой в Берлине замедляет шаг маленькая пожилая дама и смотрит на здание на другой стороне улицы. В этом университете она в 1922 году защитила — первая женщина-физик в Пруссии — докторскую диссертацию. В одном из институтов этого университета она была уважаемым участником знаменитого берлинского коллоквиума физиков. В этом университете ее в 1926 году пригласили на должность экстраординарного профессора. В 1933 году она, из-за еврейского происхождения, была лишена права преподавать. Позднее ей запрещено было также принимать участие в коллоквиуме.

Боль осталась до сей поры. Невыносимая мука в сердце от всего жуткого, что совершалось, когда она уже была за границей и тем не менее чувствовала себя постоянно страдающей. Как удивительно нормально выглядит здесь все сейчас. Она же эту норму никогда больше не в состоянии была принять, не испытывая какого-то недоверия. Что происходит в головах молодого поколения? Вот эта блондинка и два парня, к примеру? Что происходит в их головах?

Стоп. Минутку. Съемка. Вот что это было. Наша подлинная встреча.

Я хочу что-то сказать по этому поводу. Но ее место опустело.

12

Кое-что меня не удивляет. Мечты о будущем утрачены, что освободило место для воспоминаний. Страстное желание большей преемственности. Ответственность за то, что грядет. Но и расследование истоков. Корней. Только подчеркивая относительность своего «я», можно еще выносить собственное существование.

Бывают мгновения, когда все духовное оставляет меня. И тогда я представляю собой всего-навсего некую мерзкую органическую структуру из хрящей, крови, нечистот и слизи. Я хватаюсь за стену, чтобы не грохнуться от отвращения.

Но мне все же удается вновь разжечь духовную искру. Обращаясь к людям. Устанавливая связи.

С этой точки зрения мои химеры выполняют свои истинные обязанности. Моя встреча с Лизе Майтнер была словно галлюцинация, возникающая как нечто чуждое и словно бы случайное, в которой, однако, все имеет свой глубокий смысл. Тем самым объясняется и кажущаяся независимость моих видений. Мне следует только быть внимательной и отделять галлюцинации от действительности. Мне следует только быть внимательной и не слишком увлекаться. Сохранять свою творческую личность. Не сосредоточиваться на видениях, чтобы в моей нервной системе вновь и вновь не закреплялись те же энграммы.