Современная повесть ГДР

Ах, что там. Оставим все как было — на голове. Я же ни в коем случае не вправе сказать, что в тот день, когда Лизе Майтнер спасли от чудовищной нацистской машины, ее на самом-то деле прикончили. Этого я не вправе сделать, хотя и позволяю себе создать из нее свое видение.

Вернемся, стало быть, ко мне. Ибо тот день, когда Лизе Майтнер покинула свою страну без паспорта, примерно за четверть года до той ночи, которую они назовут хрустальной, — тот день был также и моим днем.

Прекрасный, теплый летний день. Розы цвели пышным цветом. Вечер был мягкий. В садах танцевали светлячки.

Майтнерша удивлена. Пытается вспомнить. Не испытывала она в тот день интереса ни к розам, ни к светлячкам. Откуда я все это знаю?

От моего отца. Он был человек поэтичный. Но его воспоминаниям можно было верить, как своим собственным. Если он сказал, что в день моего рождения цвели розы и кружились в танце светлячки, совершенно достоверно, что так оно и было.

Ах вот что. Говорит Майтнерша. Я, стало быть, в тот день родилась. Теперь она понимает, почему обратились именно ко мне.

Кто обратился ко мне?

Этого она сказать не может. На это у нее нет права. Но: не задумывалась ли я когда-нибудь о происхождении моей болезни.

Что?

Мне кажется, я только что кричала.

Она поднимается и уходит, чуть прихрамывая, покидая в первый раз квартиру через дверь.

15

Конечно же, я задумывалась. Когда это началось. Первые симптомы. Семь, восемь лет назад. Нет, это восходит к более ранним временам. Но разве, вообще-то говоря, это не было известно с самого начала. D'eja vu [11] . Все последующее было лишь усугублением, ускоренным из-за этих историй с катастрофами. Аварийные посадки. Надо было держаться от них подальше? Нет. Я опять точно так же ввязалась бы во все. Даже зная, какую придется заплатить цену. Может, все приняло бы еще худший оборот.

11

Уже привычно (франц.).

А ребенком? Разве не утомлялась я всегда очень быстро? Длительные упражнения, дабы преодолеть постоянное утомление. По крайней мере это мне удалось. И мечты. Они у меня тоже были.

Как давно. Быть может, все это действительно в какой-то мере связано с тем, что тебя рожают. С тем, что тебя этак мерзко втискивают в мир. Быть может, вся радость жизни есть следствие того, что человек уже оплатил ее страданием.

Или все было предопределено гораздо раньше? В генетическом коде? Разве, к примеру, бабушка не отказалась принимать пищу? Разве ее жизнь не окончилась в невропатологической лечебнице? Но была ли она действительно сумасшедшей? Был ли ее ужас действительно безумием? Не была ли она единственной ясновидящей в этом слепом и глухом окружающем ее мире, который ничего не желал понимать?

16

Однажды, в дождливый холодный декабрьский день, у отвесной стены сланцевого карьера стоял человек примерно тридцати лет. Рабочие, бурившие шурфы, видели его силуэт высоко над собой на фоне затянутого тучами неба. Шеф.

Рабочие не изменили темпа своей работы. Они и так старались. Это были времена кризиса. Дома у них, в деревнях, свирепствовала чахотка.

Между тем шеф подошел совсем близко к обрыву. Светло-зеленая пармелия и скользкий мох затянули хрупкий камень. Ничего не стоит сорваться. Правдоподобно, со свидетелями, симулировать несчастный случай. Предварительно застраховав жизнь. И семья была бы обеспечена.

Он поднял одну из сине-черных плит и с силой шваркнул ею оземь. Плита разлетелась на мелкие кусочки.

Бессмысленно. Они не заплатят. Скажут, пожалуй: еврейская махинация. Все равно скажут так. Он основал акционерное общество с прекрасным названием — «Надежда», разумеется с ограниченной ответственностью, и стал его директором. Он купил этот старый карьер и теперь оказался на грани банкротства. Сланец был хрупким. Предприниматель наполовину еврей. Это было, видимо, концом.

С такими мыслями он вернулся на узкую тропинку, которая вела вниз. На половине дороги он остановился. Его осенила идея.

Нет. Моя бабушка не была сумасшедшей. Скорее уж, мой отец. Он был даже настолько чокнутым, что приветствовал Нюрнбергские законы. Плохие правовые нормы лучше, чем никаких правовых норм. Теперь по крайней мере опять знаешь, на что можно рассчитывать. Можно приноровиться.

Приноровиться. Договориться. Что на это скажешь? Бог мой, они тогда и правда ничего не желали понимать.

За тем или иным планом или за недостаточностью средств укрыться было невозможно. Надо было что-то изобрести. Ведь деньги при таких обстоятельствах очень нужны. Хотя бы для того, чтобы отправить позже детей за границу в высшие учебные заведения. И разумеется, чтобы выдать замуж или женить.

Разумеется!

Нет, моя бабушка не была сумасшедшей. И ее страх, что кто-то хочет ее отравить, нельзя отмести как манию преследования. В конце-то концов, причины были. Она, еврейка, подвергала опасности все семейство.

17

Она, еврейка, подвергала опасности институт.

Э, вот она, стало быть, опять явилась. А я хочу как раз войти в главное здание Академии. Мимо постового. Быстро вытаскиваю пропуск. К счастью, кроме меня, ее никто не видит. Думаю я. Но стоит мне это подумать, как она тоже поднимает пропуск. Полицейский приветливо кивает и пропускает ее следом за мной.

Я иду в столовую. В это время там бывают свободные столы. Руки у меня дрожат так сильно, что я сперва ничего не беру. Что же будет?

До сего дня я верила, что в состоянии разграничить реальный мир и галлюцинации. Но как мне быть теперь, если образы моей фантазии, не нуждаясь во мне как в медиуме, начинают контактировать с тем, что я называю моим объективно существующим окружающим миром? Тогда, конечно же, граница проложена неправильно. Значит ли это в таком случае, что здание сие со всем своим чиновничьим аппаратом не существует? А представляет собой лишь продукт моего больного мозга. Немыслимо. Такое выдумать невозможно. Или Майтнерша вовсе и не Майтнерша, а кто-то, кто выдает себя за привидение.

Она ходит так, словно ей здесь все хорошо знакомо. Приносит даже мне кофе от буфетной стойки. Руки ее тоже дрожат. Но у нее это от возраста.

Я запрещаю вмешиваться в мои дела! Я запрещаю вам сюда приходить! Вам здесь нечего делать! Я говорю это очень резко, но так тихо, что за соседними столиками услышать не могут.

Почему? Говорит она. Я член-корреспондент этой Академии. В 1949 году единогласно избрана пленумом.

Она может сослаться на почти сто пятьдесят научных публикаций. Такие статистические данные у нас сейчас очень любят. Она на днях слышала выступление одного ректора, который подсчитывал результаты исследовательской работы своего высшего учебного заведения в процентах. Она была крайне удивлена. Но кроме нее, никто не нашел в этом ничего особенного.