Современная повесть ГДР

Продумывая сверхчувственные события своей жизни, я не замечаю никаких признаков подобной угрозы. До сих пор не замечаю. Напротив. Ощущение у меня такое, словно что-то раскрылось во мне, что до сих пор оставалось скрытым. И вот я уже в крайнем нетерпении. Жду. Мысленно даю будущим разговорам самые разные направления.

Поначалу, правда, разговора не получается. Все происходит как с забытыми словами. Чем напряженней ты стараешься их вспомнить, тем недосягаемей укрываются они в подсознании.

13

В послеобеденные часы меня обычно охватывает оцепенение, сходное с чрезмерной усталостью. Подолгу могу я сидеть на одном месте, не двигаясь. Ощущение такое, словно все во мне смерзлось. Даже ход мыслей стопорится.

Намерение не дать так легко себя победить восходит к тем временам, когда мой отец скончался от болезни. Задумываясь над прошлым, я уясняю себе, что раньше мне большей частью удавалось создавать с людьми моего окружения гармоничные отношения.

Только не с теми, с кем меня связывали сильные чувства. Первый, к кому я относилась с подобной чрезмерно повышенной чувствительностью и одновременно с непомерной требовательностью, был мой отец. Я очень его любила, и это осложняло наши отношения. Я не признавала ни его побед, ни его поражений. Каждую его слабость, каждую ошибку я воспринимала как личное оскорбление. Да, даже историю моего зарождения я так и не смогла ему простить.

На моем письменном столе лежит вырезка из газеты с заголовком: «Права евреев, рожденных от смешанных браков». Готическими буквами. Немногие информационные сообщения на оборотной стороне позволяют определить время публикации: конец ноября 1938 года. Стало быть, сразу после систематически подготавливаемого взрыва народного гнева под красивым названием хрустальная ночь.

«Евреями смешанных кровей первой степени считаются те, у кого евреями были двое дедушек или бабушек, а у евреев смешанных кровей второй степени только одна бабушка или дедушка. Евреи смешанных кровей первой и второй степени имеют временное право имперского гражданства. Они имеют право вывешивать имперский и национальный флаги, а также пользоваться германским приветствием. Для заключения браков евреев смешанных кровей объявлены специальные постановления. В то время как гражданам рейха — евреям смешанных кровей первой степени для заключения брака с чистокровным немцем или немкой или с евреем смешанных кровей второй степени требуется разрешение имперского министра внутренних дел и заместителя фюрера, евреи смешанных кровей второй степени могут без дополнительных процедур жениться и выходить замуж за чистокровных немцев. Между евреями смешанных кровей второй степени браки не разрешены. Евреи смешанных кровей не могут быть государственными служащими, а также супругами государственных служащих. Евреям смешанных кровей не разрешено быть крестьянами. Что касается допущения к врачебной профессии, то имперский фюрер врачей специально постановил, что в ближайшее время ни один еврей смешанных кровей не может быть принят на работу в качестве врача, равно как и немец, состоящий в браке с еврейкой или с еврейкой смешанных кровей. Аптекарями евреям смешанных кровей первой и второй степени работать разрешается. Однако они не могут быть адвокатами». И так далее.

На полях газетной вырезки почерком моего отца записано: перепечатать на машинке! В трех экземплярах! Стало быть, он все еще верил в право.

Неужели во всем этом было так трудно разобраться?

Демагогия в таких масштабах, такой наглости! Было ли что-нибудь подобное прежде! И как искусно все это преподносится. Четко, едва ли не деловито. Втолковывается народу, с младых ногтей воспитанному на праве и порядке. Поняла бы я, наряду с собственным испугом, наряду с мучительной озадаченностью, что этим документом целый народ систематически приучают презирать другие нации? Поняла бы я, как все это включается в программу психологической подготовки к войне?

А если бы они это поняли, что могли бы они сделать? Мой отец? Лизе Майтнер?

14

Всегда можно. Говорит Лизе Майтнер.

Что?

Что-то сделать.

Я чувствую себя вконец измученной. Ощущение у меня такое, словно я все силы выложила, чтобы сохранить душевное равновесие. Незначительные неполадки могут настроить меня на самый агрессивный лад. Я не собираюсь выслушивать нравоучительные речи. А главное — от человека, который через год после Хиросимы позволил американской прессе избрать себя первой дамой года. Какая сомнительная честь. Ныне более, чем когда-либо.

Ах уж эти газеты. Хихикает она, погрузившись в воспоминания. И голос у нее при этом какой-то надтреснутый. Пресса сообщила также, что еврейка-ассистентка профессора Гана бежала за границу с секретом создания той самой бомбы. Все документальные сведения о радиоактивных рядах, открытых Ганом, она, готовясь к бегству, сдала на хранение в стальной сейф Венского банка и затем передала в руки союзников.

Я не нахожу это забавным.

Я вижу ее перед собой — в черном костюме с белым кружевным воротничком. Изящная. Крупный нос. Выступающая верхняя губа. Волосы туго стянуты сзади в пучок. Женщина, которой палец в рот не клади.

Когда Отто Ган в декабре 1946 года приехал в Стокгольм, чтобы получить Нобелевскую премию, присужденную ему год назад, его ожидал один из атташе шведского Министерства иностранных дел, толпа журналистов и Лизе Майтнер. Это была их первая встреча после войны. Она сразу начала с упреков. Зачем он услал ее из Германии! Он не должен был этого делать. Плохо скрытое огорчение. Тридцать лет совместной работы, а премию он получает один.

Она была не права. Факт, что открытие принадлежит Отто Гану. И Штрасману. Вот с Фрицем Штрасманом история куда более сложная. Они вместе проводили в 1938 году решающие опыты. Без него эти опыты не реализовались бы. Майтнерша же только препятствовала открытию из-за своей ошибочной теории. Ну и бранчливая же особа.

Та-та-та. Она разволновалась. Она нервно теребит свой костюм. Он не должен был меня отсылать. Она имеет в виду Отто Гана.

Она что, не в себе? Забыла, как сама застенографировала по телефону: «По поручению господина рейхсминистра… с глубочайшим уважением сообщаю Вам в ответ на Ваше письмо… что имеются политические возражения против выдачи заграничного паспорта госпоже профессору Майтнер. Признано нежелательным, чтобы известные ученые-евреи выезжали из Германии за границу, дабы там, как представители немецкой науки или в силу своего имени и опыта, действовать против Германии соответственно своему внутреннему убеждению».

Не было разве распоряжения, что ни один ученый не имеет права впредь покидать Германию? Поздно, очень поздно проникся этот режим сознанием, что наука — фактор власти. А что ученые не пребывали в добром согласии с режимом, было не их заслугой. Объяснялось все глупостью системы.

В дело включились иностранные коллеги. Добились, что Лизе Майтнер был разрешен въезд в Голландию без паспорта и без визы. Не говоря никому ни слова, она упаковала небольшой чемодан. Последнюю ночь спала у Ганов. Пребывание в собственной квартире казалось слишком опасным. Ей повезло, она не попала ни в один контрольный обход, которые проводили в поездах, едущих за границу.

Майтнерша успокаивается, откидывается на спинку кресла и свысока смотрит на меня. Это было убийство. Говорит она. Существует сотня возможностей прикончить человека. Если кого-нибудь, дабы спасти от убийц, приканчивает сам спаситель, разве это не убийство? Труп. С того дня, когда она с небольшим чемоданом нелегально пересекла границу с Голландией. Несмотря на то что она еще тридцать лет будет состоять в официальных должностных списках.

Я не понимаю ни единого слова. Или все-таки. Разве смерть не есть отрицание жизни. Стало быть, человек должен прежде всего определить, что он имеет в виду, говоря жизнь, раньше, чем скажет смерть. Обычный перевертыш — жизнь есть несмерть, — разве он не являет собой ужасающее неуважение к жизни.

Мое возбуждение в этом не повинно. Во всяком случае, его недостало бы. Теперь я едва ли не стыжусь. Не потому, что со мной время от времени такое случается. Это бы уж ладно. Только не следует придавать этому такое значение.

Поставим все на ноги: смерть есть нежизнь. А что тогда жизнь? Да, жизнь. Если ее воспринимать во всей полноте, так может случиться, что мы сделаем плачевное открытие, что мы — в довольно далеко идущем смысле — неживые. Когда-то это начинается. Постепенное самоумирание. Не привлекающее всеобщего внимания. Не драматическое. В большинстве случаев, по крайней мере. Не столь явно выраженное, как у Майтнерши.