Современная повесть ГДР

Тем не менее вдоль дороги выстроились толпы людей, в восторге выбрасывающих руки навстречу солдатам в нарядных военных машинах, будто указуя на небо, откуда всеобщий господь бог осыпал их такими замечательными победами. На Нейштадтской площади, приветствуя проезжающие немецкие орудия, духовой оркестр стрелкового ферейна играл нидерландскую благодарственную молитву. При словах «Он не позволит злым управлять праведными» некоторые из женщин опустились на колени. Многие молитвенно складывали руки. На улицах пели, кричали «хайль», приветствовали немецким приветствием, задирая руку вперед. При виде серых немецких колонн многие люди плакали от счастья, что они наконец-то вернулись в лоно родины и что рейх сам пришел к ним. В окнах стояли сотни тысяч свечей и привносили своим светом в вечера старонемецкий уют, над улицами протянулись зеленые гирлянды. Они висели над новыми знаменами, которые красным своим полотнищем, белым кругом и крючковатым черным крестом создавали в городе настроение праздничной торжественности. Немецкие войска вступили в чистенький, разукрашенный, сияющий тысячами немецких огоньков городок. Перед темными окнами останавливались люди и выспрашивали имена, происхождение и расу.

Вскорости Хильду отвели на допрос. Это были дни, когда из соседней Саксонии начали прибывать первые автобусы, из которых вылезали мужчины и женщины в разноцветных маленьких бумажных колпачках. Они спешили к пиву и взбитым сливкам, нажирались и напивались до того, что просили местных жителей отвести их к автобусу, распространяя вокруг запах блевотины и пивной смех. Колпачки еще болтались у них на резинках, и улыбка счастья застыла в остекленелых глазах. Городские удивлялись: сколько же могут выпить люди из старого доброго рейха и как много и охотно они поют, обнявшись и раскачиваясь в такт.

Хильда ловко выпуталась из расставленных силков, защитила своих благодетелей и сослалась на господина Нечасека, который принадлежал к «истинным патриотам». А до этого она с отцом и мальчиком относила под влажным бельем на чердак корзины с книгами. Мальчик молча опечаленно наблюдал, как отец заполнял корзину за корзиной книгами, которые стояли у стены и всегда были в обиходе. Сколько он себя помнил, сидя за столом, он разглядывал книги напротив. И вот это уходит. Кусочек прошлого, кусочек жизни уносили в корзине на чердак, опускали в сундук и накрывали безобидными вещами. Мальчик и Хильда вместе относили тяжелые книги на чердак. Но часто, руководствуясь одним упрямством, Хильда в одиночку несла наверх корзину, до краев заполненную книгами и влажным бельем. Мучилась, потела, тянула, поднимала и переставляла корзину со ступеньки на ступеньку, будто старалась избавиться от переполнявшей ее застарелой ненависти.

Мальчика опечалило открытие, что отец отправляет на чердак не только политические книги со знаками и символами левых и красных. Этого требовал просто здравый рассудок. Отец упаковал журналы и книги, которые сопровождали его всю жизнь, книги без единого политического слова и рисунка. Например, синие тетради, к которым он имел глубокую и никогда не прерываемую привязанность, которые были ему дороги уже из-за празднично-орнаментального черного шрифта на глубокой сини обложки. Он купил их на деньги, которые прислал его отец, когда он овладевал столярным ремеслом, еще в десятилетие перед первой мировой войной. Отец часто листал эти альбомы и не мог насмотреться на старинные бюргерские дома, порталы, фахверковые стропила, мосты, с изяществом воздвигнутые фонтаны и лестницы. Он рассматривал красоты сводов и крыш, надписи над дверями, соотношение оград и окон и сады за столетними стенами. Он любил воскресным утром брать их в руки, пока в квартире царила тишина и никто не отвлекал его, и разглядывал сквозь лупу в приятном отдохновении картинку за картинкой, фрагмент за фрагментом. А теперь сложил эти альбомы в корзину и отнес на чердак, будто не желая больше никаких напоминаний о Германии, которую с удивлением и восторгом познал четверть века назад, придя из богемской провинции в благоустроенные города немецкого севера и юга. Он отложил для погребения на чердаке и самую любимую свою книгу: фолиант, в котором еще в самом начале своей столярной карьеры нашел все, что в мире роскоши изобретено было по части мебельного искусства. В книге этой ему открылись рукотворные высоты, чудеса из балок и досок, фанеровки, политуры, красок и доставленных со всего света и с тончайшим искусством приготовленных лаков. Листая страницы, он путешествовал по вестибюлям, девичьим и гостиным, музыкальным салонам, пролетам лестниц, игровым залам мира расточительства и с изумлением видел, как культура и искусство могут превратить жилище человека в маленький рай. Он знал известные виллы по имени строителей и архитекторов, которые уже вошли в историю архитектуры тогда еще молодого столетия. И так же, как мать, слыша звуки скрипки, с болью понимала, что мечты ее никогда не исполнятся, и все же предавалась надеждам, чтобы жить дальше и не угаснуть в отчаянии, — так же и сердце столяра расцветало при виде этих недостижимых шедевров мебельного искусства.

— Хоть я своими руками и не выпущу в мир подобную красоту, — говорил отец, — и мысль о том, что я когда-нибудь мог бы жить в подобных помещениях, окруженный таким совершенством, останется лишь игрой воображения, нам все же полезно знать, что хранится в далеких виллах, за тяжелыми дубовыми воротами, воздвигнутыми в удивительных пропорциях и выполненными такими же столярами и плотниками, как и я сам. И придет день, когда такие, как мы, будут делать подобное для таких же, как мы.

А теперь он тщательно завернул книгу о чудесной мебели в плотную бумагу и отправил ее на чердак.

Несмотря на запреты, мальчик время от времени наведывался на чердак и читал там книги новыми глазами, иными чувствами, более остро воспринимая прочитанное. Он рассматривал картинки, фотографии и рисунки как свидетелей и отголоски того времени, когда еще жива была надежда, когда было еще время воспрепятствовать тому, что уже свершилось. Если ему становилось слишком тяжело, он запирался в чулане и проводил весь вечер так, будто ничего не произошло. Его взгляд скользил поверх крыш соседних домов, он видел шпили церквей, облетевшие деревья, а на другой стороне улицы — купол синагоги, возвышавшейся на каменистом холме в центре города. Но когда однажды он увидел это таинственное здание, в котором никогда не был, порог которого никогда не отважился бы переступить, — когда он увидел это здание полыхавшим в огне, ему окончательно стало ясно, что прошлая жизнь ушла безвозвратно.

В ту осень мальчику шел пятнадцатый год. Отцу исполнилось пятьдесят. Хильда приближалась к тридцати. А Марихен, если б не была полоумной, встретила бы свою первую любовь. Но, поскольку уж она была Дурочкой Марихен и ни о какой любви не могло быть и речи, она оросилась за мальчиком вслед и бежала вдогонку за ним, за своим счастьем. А мальчик бежал в страхе за свою жизнь. И спустя некоторое время Хильда встретила вечером отца и сказала ему, что, может быть, Эрих вовсе не умер, а прячется на чердаке, и просила отца, чтобы он помог ей избавиться от ребенка. Отца испугала ее просьба, но мысль об Эрихе отодвинула все другие соображения в сторону. Разве не говорил Эрих, что выжить тем легче, чем меньше они будут знать друг о друге, и разве не было теперешнее время переполнено случайными спасениями, несчастиями и происшествиями, граничащими с чудом? И возможно, если бы отец наперекор выдумкам Хильды больше бы доверился своему разуму, понаблюдал бы за мальчиком, расставил бы ему ловушки, то зачинщик всех заблуждений стал бы скоро ясен. Но чувства отца взяли верх над разумом.

Ночью мальчику приснилось, будто кто-то глядит ему прямо в лицо — так близко, что он чувствует на себе чужое дыхание. Открыв глаза, он увидел, что отец смотрит на него. Мальчик подумал: почему он сидит здесь и смотрит, как я сплю? И вместе со сном, который, едва прервавшись, вновь охватил его, пришла мысль: он печалится, потому что рядом нет больше друзей. И тяжелее всего для него разлука с Янкой. Наверное, он тоже хочет уехать, но не решается. Мальчик схватил руку отца, и отец слегка провел рукой по его волосам, осторожно, чтобы не разбудить. Как хорошо, что отец здесь, рядом, и не уехал!

Когда мальчик заснул, отец подошел к окну, выглянул наружу, прислушался, потом тихо и осторожно лег на кровать, чтобы не потревожить мать. Взволновавшие его мысли и чувства не давали ему покоя. Надежда, что Эрих, может быть, жив, охватила его с гораздо большей силой, чем он в том хотел себе признаться. Любовь Хильды, внезапно проснувшаяся вновь, значит, никогда и не утерянная, могла творить чудеса. Может, хоть она вырвется из этого коричневого крысиного гнезда и перенесется в лучшие края. В самых глубоких и потаенных уголках своей души он таил надежду, что Хильда встретит в эмиграции Янку, может, даже будет жить вблизи нее, они подружатся, и таким тайным и удивительным образом все они остались бы связаны. Сколь ни смелы и безрассудны были эти мечтания, они оживили душу отца, и он поговорил с матерью.

Несколько дней спустя в квартиру пришла дружелюбная, решительная полная женщина. Мать выпила с ней кофе, они тихо разговаривали друг с другом, а когда мальчик вошел в комнату, женщина улыбнулась ему, будто давным-давно его знала, пожала руку и все время смотрела на него. Мальчик даже решил, что она, верно, какая-то дальняя родственница. Мать говорила намеками, женщины кивали друг другу, вздыхали, принимались вспоминать прежние времена, но это ничего не говорило мальчику. Прежде — это было время еще до немцев. Прежде — это когда у отца еще росли усы, женщины носили короткие платья и белые чулки, стрижки под мальчика, тогда еще была холодная зима и снег доставал мальчику до пояса. А до этого времени была мировая война и тяжелые ведра с мармеладом, которые отец помог матери отнести домой. Тогда-то они и познакомились.

Мальчик хотел выйти из комнаты, но мать сказала ему со стыдливой и плутоватой улыбкой, будто поверяя недозволенную тайну:

— Это повитуха, которая помогла тебе увидеть свет.

Мальчик растерянно посмотрел на женщину, улыбнулся и, не зная, что ответить, поднялся со стула. Повитуха обратилась к нему:

— Я рада, что вы стали таким крепким молодым человеком.

Мальчик смутился и вышел из комнаты.

Акушерка считала себя обязанной матери. Поэтому она сразу откликнулась на ее просьбу. В родильном доме, где появился мальчик и где мать лежала какое-то время из-за осложнений после родов, сестрой милосердия в отделении, где лежала мать, тогда работала дочь акушерки. Она была молода и неопытна. Однажды в воскресенье после обеда молодая сестра вошла в комнату матери, положила на столик медикаменты и спросила, как больная себя чувствует.