Современный грузинский рассказ
Шрифт:
— Почему ты не плачешь? — спросил он, отодвигая покрывало и заглядывая в зеркало.
Мать лежала в гробу с открытой крышкой. Лицо ее было накрыто белым шелковым платком. Вошедшие обходили гроб кругом, некоторые низко наклонялись, словно старались разглядеть, что скрывается под шелком.
— Не останавливайтесь в дверях, — распоряжался Робинзон, — не создавайте давку! В один ряд! В один ряд!
Голос у него был бодрый, как пионерский горн. На нем тоже был черный костюм и черный галстук. Потом пришли одноклассники Михи с классной наставницей во главе. Ученики несли в руках букеты цветов и не знали, куда их девать. Все они норовили всучить их Михе. Пришел на помощь снова Робинзон, он отобрал у всех цветы и красиво разложил
— Где ты, где? — кто-то грубо повернул его, схватив за плечо. — Тебя отец ищет!
Миха не знал этого человека, но решил, что это переодетый милиционер. Он послушно пошел и снова стал рядом с отцом. Отец кивком головы поблагодарил «милиционера». Стало еще жарче. И в этом хаотическом тумане, который двигался и глухо гудел вокруг него, ясно был слышен только голос Робинзона:
— В один ряд! В один ряд!
Никто не заметил, как он удрал с кладбища. Сойдя с троллейбуса, он очутился на вокзале. Неужели он собирался убежать из дому? Нет, конечно. Куда ему было бежать, к кому?
Вечерело. Миха стоял на перроне и смотрел на поезд. Потом поезд тихонько тронулся, и перрон опустел. Он терпеливо дождался, когда подадут другой поезд. Люди кинулись к вагонам. Перрон снова наполнился людьми, загалдел и зашумел. И этот поезд тоже ушел.
«Если бы можно было, — думал Миха, — поехал бы на море, сколько времени я не видел моря. Какая там тишина». Мама любила море. Там она была всегда веселой, в белом платье и белых босоножках, в белой соломенной шляпе. Все вокруг было белым — дома, горы, дорога, даже небо было белым. Она сидела и вышивала на веранде, откуда виднелись высокие кипарисы.
Вдруг сердце у него заколотилось — может, мама и сейчас на море? Он мог сесть на поезд и поехать туда, где все встретит его по-прежнему: веранда, мама, кипарисы, и сейчас все зависело только от него, поедет он туда или нет. И если даже он поедет туда попозже, через десять лет, все равно те места, где жила его мама, останутся без изменений.
«Пока я жив, — подумал он с радостью, — мама всегда будет живой!»
Тогда что же произошло там, в поле, которое называется кладбищем? Чей гроб опустили в могилу? Медленно рос холм из красноватой земли, молча стояли люди и смотрели, как забрасывали могилу белыми цветами. Неужели человек умирает не для всех сразу и одинаково? Как назвать вторую половину той жизни, которая не умещается в могиле, — тоже жизнью? Но она же не ходит по земле, а витает в воздухе, как обрывок облака, или тополиный пух, или как эхо… Эхо — и больше ничего…
Он вошел в зал ожидания. В зале как будто не свет горел, а полумрак был слабо окрашен в желтый цвет. На длинных скамейках с высокими спинками сидели люди, лежали дети. Перед скамейками стояли чемоданы и лежали узлы. Михе захотелось быть именно здесь, среди этих усталых молчаливых людей. Он сидел на скамейке с широко открытыми глазами и думал:
«Что за день был сегодня?.. А вчера?.. А может, мне все это приснилось!..»
И показалось ему, что летит он по небу. Звезды, словно металлические пластинки, кружатся вокруг него. Утомленный Миха хочет сесть на звезду, но все звезды заняты. В самой середине каждой звездочки устроился Робинзон. Робинзон Крузо с трубкой в зубах, с ружьем в руках, с кинжалом на поясе. Только на одной-единственной звезде не видно было Робинзона. Эта звездочка была не больше ладони, и на ней, растопырив руки, кружилась девочка…
Как
раз в это время его кто-то растолкал. Миха открыл глаза. Перед ним стоял какой-то дядька и крепко держал его за плечо. Миха сразу не мог сообразить, где он, и растерянно встал, смущенно переминался с ноги на ногу.— Я только на одну минутку отлучился, а этот молодчик уже успел устроиться на моем месте, — шамкал дядька. — Вот народ пошел! На ходу подметки рвут!
Миха с трудом пробирался среди чемоданов и узлов. В зале было по-прежнему тихо. Время от времени раздавался приторный голос дикторши, как будто на коленях у нее сидела кошка, которую она ласкала. Миха выбрался на улицу. Вокзальная площадь была пуста. Он глянул на часы. Одиннадцать. Освещенный трамвай, позванивая, перерезал площадь. На крыше высокого здания светилась реклама — гостиница «Колхида». Как было бы хорошо, если б он был взрослым. Зашел бы в гостиницу, взял бы номер и спокойно спал бы себе до утра. Мог бы остаться и на второй день, и на третий. Потом к нему вежливо постучали бы в номер — поинтересовались, не умер ли он. Он откроет дверь.
«Ох, простите, — скажут ему, так как со взрослыми полагается говорить учтиво, — мы думали…» — и, не докончив фразы, заулыбаются…
Он тоже улыбнется, потому что так принято среди взрослых: когда тебе улыбнутся, ты должен сделать в ответ то же самое. Потом он извинится: мол, ему нужно позвонить по телефону. Он запрет дверь и заснет снова. И будет спать неделю, месяц. Потом его снова разбудят.
«Кто там?» — спросит он.
«Простите, мы думали…»
«У вас какое-нибудь дело ко мне?»
«Нет, что вы…» — и опять улыбнутся.
И он снова заснет на неделю, на месяц, и, когда окончательно проснется, все будет забыто. Нет, не все! Многого он и сам не хотел бы забыть. Так думал он, идя по улице. Потом он увидел милицейский мотоцикл и ускорил шаг, подумав, что разыскивают его. Он прижался к стене в темном углу, и мотоцикл промчался мимо. И тогда он сам погнался за мотоциклом.
— Подождите! Подождите! — с криком бежал он посреди улицы.
Но мотоцикл скрылся из глаз.
Потом он увидел большую толпу, освещенную юпитерами, и сразу понял, что там снимают кино. Он подошел ближе. Полный молодой человек насмешливым тоном разговаривал с высокой и очень красивой девушкой. Остальные слушали с каким-то дурацким видом. Девушка плакала. Вначале Миха подумал, что так и надо, что девушку снимают, но ошибся. Молодой толстяк объяснял ей, как она должна играть:
— Ты должна с разбегу кинуться ему на шею, поцеловать его. И не говори мне, пожалуйста, что ты ни с кем не целовалась. Практика у тебя богатая, теперь жизненный опыт примени в искусстве. Для тебя это дело привычное. Когда я тебе говорю, что ты Сара Бернар, ты дуешься.
— Не называй меня Сарой Бернар! — сказала девушка, всхлипывая.
— Хорошо, хватит! Начали! — Режиссер отошел в сторону.
Зажгли юпитеры, и кругом стало светло как днем.
Вдруг Миха услышал женский голос:
— Акакий Церетели родился в тысяча восемьсот сороковом году в селе Схвитори, повтори!
Миха повернулся и увидел сидящих на тротуаре женщину с девочкой. Лицо девочки было чем-то намазано и сильно блестело. Видно было, что ее снимали в кино. А эта женщина, наверно ее мать, и вдалбливала ей завтрашний урок.
— Акакий Церетели родился, — начала девочка, потом зевнула, прикрыв рот рукой, и сказала: — Я тоже должна сделать вырез на спине — на своем зеленом платье.
Миха засмотрелся на них и не заметил, как к нему подошел режиссер, который долго издали за ним наблюдал. Внезапно он схватил Миху за руку и закричал:
— Нашел! Нашел!
Быстро потушили юпитеры, и все бросились к ним.
— Нашел! Нашел! — с восторгом повторял режиссер. — Представляете себе, сам пришел, своими ногами! — Он потащил Миху за собой. — Ты хочешь сниматься в фильме, да? Кино! Кино! Хочешь, отвечай, хочешь? А ну-ка, скорее грим!